– Лучинский? – переспросил Елагин, порывшись в уголках своей памяти; эта фамилия была ему знакома, он вспомнил капитана дутовской контрразведки, его прилизанную чёлочку и удивился про себя такому парадоксу: два человека, по сути, политические антиподы, имели одинаковую фамилию.

– Да, Лучинский – известный провокатор, – только и заметил по этому поводу Мухин, а затем вернулся к рассказу о своей одиссее. – В Албании я не задержался, получил за свои заслуги из рук самого Зогу орден, а также албанский паспорт и перебрался в Италию. – Мухин сделал паузу, допил пиво и заказал ещё одну кружку. – И теперь я имею своё маленькое предприятие по производству мебели и живу в Италии, – подытожил он как-то очень печально, словно Италия была удивительно скверной и унылой страной. – Однако ж, скучаю я, Емельян Фёдорович, сильно скучаю. Видно, спокойная жизнь – не для меня. Эх, с удовольствием сейчас променял бы свой замшелый чужбинный уют на коня и шашку! – Мухин сжал кулаки. – Теперь бы я точно не упустил возможности раздавить красную гадину! И таких, как я, немало!.. Немало, поверьте, Емельян Фёдорович, – добавил Мухин, увидев в глазах Елагина сомнение. – Нам бы только политического руководителя хорошего, да командира толкового – мы бы горы свернули!

Елагин отрицательно покачал головой. Мухин откинулся на спинку стула, опёршись прямыми руками о краешек широкого дубового стола.

– Вы сомневаетесь? Я не узнаю вас, Емельян Фёдорович! Вы, герой белого движения…

Елагин не дал Мухину закончить.

– Бросьте, Сергей Александрович. Что может быть героического в братоубийственной гражданской войне!

Почти мгновенно и резко выросла стена отчуждения, разделившая однополчан. Повисла неуютная пауза, которая длилась всего несколько секунд, но, на удивление, долгих и неприятных секунд. Мухин первым нарушил тягостное молчание.

– Значит, вы вне игры. – Он всё понял.

– России нужен мир, она не выдержит новой гражданской войны, страна умрёт, – пояснил Елагин.

Нет, совсем не злость читалась в глазах Мухина: это было больше похоже на горечь разочарования.

– Так ваш ответ «нет»? – ещё раз уточнил он.

Елагин был категоричен.

– Признаём мы то или нет, но Советская Россия стала новой Россией, которая возникла на руинах старой. А я не могу воевать против России.

– Так, так, – Мухин задумчиво постучал костяшками пальцев по столу и печально промолвил: – Не ожидал я, что они так быстро вас перевоспитают.

– Кто это «они»? – не понял Елагин.

– Жена ваша Серафима Окунева и господин Горохов.

Елагин решительно подался вперёд.

– Я требую, чтобы вы объяснились, – произнёс он твёрдо.

– И ваша жена, и Горохов являются агентами большевиков.

Мухин сказал об этом совершенно спокойно, словно это было непреложным и широко известным фактом. Елагин сначала подумал, что ослышался и, нахмурившись, некоторое время молча в недоумении смотрел на Мухина, потом гневно выдохнул:

– Что за чушь!

– Извините, командир, что говорю вам об этом, – промолвил Мухин, – но кто-то должен был открыть вам глаза.

Елагин окаменел.

– Я понимаю, какой это тяжёлый удар для вас, – продолжал Мухин. – Вы были слишком наивны, принимая игры этих людей за чистую монету…

– Перестаньте лгать! – воскликнул Елагин; он импульсивно встал, но тут же снова без сил опустился на стул, слабеющим голосом уже без веры и возмущения повторил: – Перестаньте лгать.

– Вы можете в это не верить, но это правда, – говорил Мухин. – Ваша «случайная» встреча с Гороховым была заранее спланирована, а симпатия к Серафиме Окуневой, переросшая в серьёзное чувство, спрогнозирована и просчитана. Их план прост. С помощью Горохова и Окуневой вас хотят вовлечь в работу советской пропагандисткой машины. По мысли большевистских кураторов, ваши новые выступления в эмигрантской прессе должны будут изменить отношение изгнанников к Советам, создать иллюзию преодоления вражды. Вы нужны большевикам как символ ложного примирения, как доказательство их успехов, признанных даже бывшими врагами. Вы не представляете, как красный зверь коварен и силён… И у каждого в этой истории своя цель. Горохов, выполняя волю своих хозяев, получает неплохую финансовую помощь от большевиков и, будучи послушен их воле, надеется вывезти свою семью из России в Германию. Окунева же, наоборот, хочет вернуться на родину.

Елагин безмолвствовал. Склонив голову, он сидел за столом, не шелохнувшись. Тупая боль сжала сердце, он спрятал руку под пиджаком и прижал к сердцу, стараясь унять, успокоить эту боль. Эта была не болезнь, это была пустота, которая возвращалась, захватывая вновь покинутые ей когда-то территории. Елагин встал.

– Мне следует идти, – сказал он. – Меня ещё ждёт семья.

Согбенный и потерянный Елагин взял шляпу и вышел на улицу. Мухин молча проводил своего бывшего командира взглядом до двери. В душе скреблись досада и злость на себя, а Елагина ему было просто жаль…

В вечерний предрождественский Берлин залетел северный холодный ветер, поднял не ставшую ещё полноценным снегом снежную колкую пыль, закружил и стал с ожесточением кидать её в прохожих. Елагин медленно шёл. Он согнулся, поднял воротник пальто, и не услышал, как к нему сзади подбежал человек.

– Эй, постойте! – крикнул этот человек по-русски.

Оглушённый своими мыслями, Елагин не сразу понял, что человек обращался к нему и продолжал идти, не поворачиваясь.

– Постойте! – снова и требовательно крикнул человек.

Елагин обернулся. Перед ним стоял молодой человек в худеньком сером пальто и фетровой осенней шляпе, такой нелепой в снежном вихре.

– Вы меня, вероятно, не помните? – спросил молодой человек.

Елагин был уверен, что видел этого человека впервые в жизни.

– Меня зовут Иннокентий Труновский. Я служил в Хвалынской бригаде.

Молодой человек подошёл ближе.

– Бой за Вольск. Самарская рота Окунева, – и с грустной и разочарованной улыбкой: – Не помните?.. Мне было шестнадцать лет. Это я расстрелял тех красного командира-латыша и комиссара… Вы помните?

Елагин помнил тот бой за Вольск, он даже с трудом, но смог вспомнить тех красных командиров, которых приказал расстрелять тогда в городе, но стоявшего перед ним молодого человека он вспомнить был не в силах, и потому лишь смущённо пожал плечами.

– Иннокентий Труновский, – повторил молодой человек.

– Да, я понимаю, – растерянно пробубнил Елагин; он хотел что-то сказать, но, спутанный, поглощённый своими переживаниями, никак не мог уяснить, что он должен сейчас сказать. – Извините, я, понимаете ли… Конечно, да, я помню. Но…

– Ничего не надо говорить, – замотал головой Труновский. – Просто запомните моё имя. Я, знаете ли, я просто хотел сказать вам… Мы в вас верили, очень сильно верили тогда, считали вас настоящим русским командиром и готовы были на всё ради вас и нашей родины. А теперь… Теперь у нас нет родины, а вы стали предателем… Будьте вы прокляты!

Хлёсткий и сильный удар справа опрокинул Елагина на мостовую. Когда Елагин с трудом, медленно поднялся сначала на колени, а потом, покачиваясь, уже и встал на ноги – он был один в пустынном и тёмном берлинском переулке. "Левша", – почему-то сразу подумал Елагин, ощупывая свою челюсть.

– Боже, где же ты был так долго? Ты почему такой потерянный и хмурый? – запричитала Серафима, когда Елагин вернулся домой; в противоположность мужу она была радостно возбужденна и активна. – А это что ещё такое? – спросила с беспокойством. – У тебя на левой щеке кровь. Это ссадина! Ты что подрался с кем-то?

– Нет, поскользнулся, упал.

Серафима с улыбкой прильнула к Елагину.

– Мой бедненький, – прошептала она и нежно погладила по правой щеке. – Я сейчас же принесу йод… Да, кстати, – обернулась она в дверях спальни, – у нас гости: Ниночка и её муж.

В этот же момент в коридор из гостиной вышел мужчина.

– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – приветствовал он Елагина, опередив представления Серафимы.