– На плечи мне словно давит груз камней, мне страшно, иногда я плачу без остановки по многу часов. Еда кажется безвкусной, накрывать на одного человека ужасно, когда сорок лет готовила на двоих. Бывает, ночью я просыпаюсь будто от того, что Сантери вернулся из города и упал на кровать, а потом тяну руку погладить его лоб, а рядом пустота, от его одеяла тянет холодом и сыростью, запаха Сантери больше нет.

– Тоска по умершему супругу естественна. Иногда любовь к ушедшему настолько сильна, что вызывает физическую боль, – объяснил пастор. Полицейское расследование выявило такую картину самоубийства: дед страшно запутал свои дела, понаделал долгов и связался с преступниками; люди подали на него множество заявлений, из которых было ясно, что он занимался бессовестным вымогательством. Человек проиграл игру, в жизни у него не осталось никаких перспектив, и, будучи равнодушным и расчетливым, он решил убить себя, чтобы не расхлебывать заваренную кашу. Хоть такой конец и был достоин сожаления, у пастора никак не получалось сострадать несчастному покойнику. Однако вдова забыла все снесенные унижения и лелеяла память о связанных с мужем мелочах.

– Утром я надела комбинезон Сантери, натянула его резиновые сапоги, хоть они мне и велики, и обошла все те места, где он обычно работал. Я нюхала его одежду и все время плакала.

Хуусконен спрашивал себя: а дошла ли бедная вдова по следам мужа до его самогонного дистиллятора, забралась ли в больших сапогах убитая горем женщина в любовное гнездышко под крышей хлева, где Сантери Рехкойла, как он сам похвалялся, распутничал с другими женщинами. Скорбящей вдове пастор тем не менее сказал:

– Тоска по умершему супругу в моменты одиночества доказывает силу чувств и их неподвластность смерти.

Уже наступил вечер, и пастору было пора на заседание комиссии деревни Рекитайвал, где он выступал с докладом на тему «Как сохранить бодрость души в сельской местности». Заодно он попытался улучшить свой результат в метании копья в высоту, но почувствовал, что бремя вдовьей печали в какой-то степени передалось и ему: копье, едва поднявшись ввысь на одиннадцать метров, падало обратно в колодец и ударяло по защитному шлему. Стоя на дне, пастор Хуусконен думал, каким же ненормальным он стал с годами: бросает копья из колодца.

Дома пастора Оскари Хуусконена поразила жена, хлеставшая Черта выбивалкой для ковров. Медвежонок орал от ужаса во дворе, то и дело скалил зубы, но все же ему задали хорошую трепку, прежде чем Оскари подоспел на помощь.

Пасторша Саара Хуусконен задыхалась от ярости. Оставшись днем дома в одиночестве, медвежонок погрыз и испортил ковер в гостиной, высыпал в кухонную раковину сахар из нижнего шкафчика и на свою беду перепачкался пшеничной мукой, которую нашел там же. Он был с головы до ног покрыт мукой и сахаром, и белая пыль теперь сыпалась с него по всему дому, куда бы он ни пошел.

– Надо же мне было начать выбивать эту дрянь. Ты бы видел, какой он устроил бардак, когда я вернулась из магазина.

– Все равно незачем было хвататься за выбивалку.

Пастор на руках унес медвежонка в свою комнату и решил, что больше не оставит его дома наедине с женой. Саара была натурой запальчивой, в сущности неплохой, но в слепом гневе способной на опрометчивые поступки.

Пасторша пожалела о своей вспыльчивости, но не хотела признаваться в этом мужу. Напротив, она язвительно сказала:

– Прихожанам стоило подарить тебе не медведя, а обезьяну.

– Что бы я делал с обезьяной?

– А то медведь тебе прямо нужен. Над тобой смеется весь приход: доктор теологии, пастор идет по деревне с обделавшимся медведем на руках! И соревнуется с психом – бросает копья из колодца. Когда все узнают, я уйду из этого дома.

Позднее вечером Саара постучала в дверь и протянула Оскари бутылочку с соской – кажется, ту самую, из которой кормила младшую дочь более двадцати лет назад.

– Я сделала горячее молоко с медом, дай его Черту, – сказала Саара и ушла к себе в спальню.

Черт охотно высосал молоко с медом, причмокивая и закрывая глаза от удовольствия.

Перед сном Оскари прочитал ему несколько отрывков из умилительного сборника сказок Элины Карьялайнен «Утонувший медвежонок». Черт рассматривал картинки и слушал так, как будто все понимал. Но вскоре глаза медвежонка стали слипаться, и пастор отнес его в кровать. Сам он посидел еще немного – закончил проповедь к следующему воскресенью, самую мрачную за долгое время.

На следующей неделе пастор Хуусконен услышал, что Сайми Рехкойла занялась рыбалкой на озере Нуммиярви. На первый взгляд в этом не было ничего странного: рыбы в озере водилось много, и люди, живущие на берегу, постоянно ставили сети. Однако при жизни мужа Сайми никогда не выходила за ворота и не бралась за весла, а ухаживала дома за коровами и хлопотала на кухне. Теперь же она приохотилась к гребле, научилась ставить сети и спрашивала у соседей, в каких местах Сантери любил закидывать невод.

Вдова облачалась в рабочую одежду мужа и выезжала на тракторе в поля. Раньше она наблюдала за работой Сантери из окна, а теперь пыталась обрабатывать те же полосы.

Пастор Хуусконен констатировал, что печаль окончательно сразила вдову. В шестидесятые годы, будучи студентом, Хуусконен познакомился с концепцией горя Эриха Линдеманна, а теперь был вынужден отметить, что реакцию Сайми нельзя назвать здоровой. Порой случается такое: когда человек долго ухаживает за прикованным к постели родственником, который в конце концов умирает от болезни, то затем он сам начинает страдать от подобных симптомов, не может встать с кровати и оказывается на попечении других. Он словно подхватывает болезнь своего прежнего подопечного, не умея справиться с его смертью иначе. Вот и Сайми Рехкойла стала подражать своему мужу во всем: делала то же, что и он, хорошо хоть самогон варить не начала. Судя по всему, она ничего не знала о темной стороне жизни покойного мужа.

И вновь пастор Оскари Хуусконен отправился с медведем к вдове на душеспасительный разговор.

Медвежонок шалил в просторном зале от души; скорбящей вдовы он нисколько не боялся, наоборот, лез к ней на руки и выпрашивал у нее лакомства. Хозяйка вытащила из корзины для булочек плюшку с корицей, разогрела ее в микроволновке и разрезала для Черта. Медвежонок уплел угощение за обе щеки, попросил еще – и получил.

– Медведи такие славные, – заметила хозяйка. Затем она принялась говорить о своем горе, переносить которое уже становилось немного легче. – Я снова спустила лодку Сантери на воду и научилась рыбачить, поймала в сети очень много щук и лещей. Еще я взборонила пару гектаров залежи и отвезла кучи старого навоза на картофельное поле. Следующим летом хочу посадить раннюю картошку. Сантери тоже всегда хотел, хотя потом картошку обычно и не засеивал, да и, раз уж на то пошло, полос ржи у нас тоже было не так много. Не Божьей ли волей я теперь делаю работу, которую Сантери бросил, не закончив?

«В этом доме и на всей этой ферме слишком уж много неоконченных дел, брошенных на полпути замыслов», – подумал пастор Хуусконен. Вслух же он сказал:

– Вы оживились, потому что в горе у вас есть силы думать о ловле рыбы и урожае на следующий год. Господний хлеб дает людям силы.

– Но я все еще чувствую себя страшно одинокой. Как будто меня за все это наказали. У меня нет даже кошки, и взять ее я не могу, потому что Сантери кошек не любил.

– Я мог бы оставлять вам днем этого медвежонка, чтобы вы за ним присматривали. Вдруг он поможет вам справляться с одиночеством?

– А можно? Но что бы сказал на это Сантери?

Пастор уже готов был огрызнуться, что его медведь вовсе не принадлежит умершему беспутнику, но сдержался и сказал:

– Медведи находятся под особой защитой Господа, особенно такие маленькие.

Пастор рассказал Сайми Рехкойла, что духовный капитул вызвал его в Хельсинки для выговора по поводу какой-то весенней проповеди и нескольких газетных статей, которые настоятель Кафедрального собора и епископ диоцеза проглотили с трудом. На ночь ему придется остаться в столице, поэтому не могла бы хозяйка взять медвежонка под свою опеку на пару дней? То есть всего на одну ночь.