— И зачем? — напряжённо спросил Иорлик, ощущая, как уплотняется вокруг него пространство.

— Просто небольшой эксперимент, — хищно усмехнулся Дантэн и снял щиты.

— Нет! — вскричал Тманг, выбрасывая свою силу, чтобы укрепить щиты.

Но Дантэн только усмехнулся, наблюдая за попытками старого атландийца сопротивляться, отстоять свой суверенитет, своё личное пространство. Но уроки Симы не прошли даром. Сила Хода знала, как просачиваться сквозь щиты, как вливаться в чужие биополя и хозяйничать там.

Иорлик, выпучив глаза, хватал ртом воздух. Он на миг потерялся в охватившей его чужой силе, но лишь на миг, которого хватило Дантэну для того чтобы узнать всё, что ему было нужно. Тманг вытолкнул из себя инородное биополе, выстроил заново щиты. Тяжело дыша, старик в ужасе смотрел на грустно улыбающегося ученика.

— Не ожидал, что вы настолько меня боитесь, сион Тманг.

— Как ты посмел… — сипло прошептал Иорлик. — Как ты посмел вторгаться в моё пространство!

— Стало любопытно. Моя ларна спокойно переносит такое вторжение, вот я и подумал, что уж вы-то должны пережить. Почему все считают, что слияние убивает?

— Ты что, хотел меня убить? — возмутился Тманг.

— Нет конечно. Просто проверить. И кое-что я понял.

— Что? — обиженно звучал голос бывшего главы республики.

— Вы пытаетесь поработить меня, сион Тманг. Нарушаете постулаты республики. Ущемляете моё право на свободу, на собственное суждение. Вы забыли, что чужая цель — это всегда насилие над собой, принуждение. Я не боюсь обязанностей, они делают нас сильнее. А вы запутались, мой бывший учитель. Перестали понимать, что есть ваша цель, а что чужая. Вы заботитесь обо мне, но, увы, я не нуждаюсь больше в вашей помощи. Это вас злит, а злость делает слабее, так как в вашей голове рождаются сомнения и страх. А я счастлив, Иорлик, потому что ещё помню ваши наставления, ещё живу этими воспоминаниями, прощая вам ваши ошибки, чтобы не вменять вам вину. Я не хочу делать вас ещё больше несчастным. Поверьте, я знаю что делаю, куда двигаюсь и зачем.

— Но я хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы ты раскрылся…

Ход покачал головой, легко заставляя седовласого атландийца замолкнуть на полуслове.

— Я счастлив уже сейчас. Не когда-нибудь потом, нет. Уже здесь и сейчас. Не надо жить моей жизнью, бывший учитель. Живите своей.

Тманг покачал головой, рассматривая свои сухие морщинистые руки. А ведь когда-то Дантэн внимал каждому его слову, чтил, а сейчас же что — отчитывал? Усмехнувшись, старик смерил молодого атландийца гордым отеческим взглядом.

— Ты прав, я боюсь тебя. Теперь ты знаешь почему, мой мальчик. Твоя Сила с неиссякаемым источником. Даже не могу вспомнить ни одного Сильнейшего прошлого, с кем сравнить тебя.

— Я само совершенство, — усмехнулся Ход, поправляя рукой волосы, возвращая себе прежний лик самовлюбленного эгоиста.

— С кем я разговариваю, — тихо выдохнул Иорлик, усмехаясь. — Ты как сосуд, мой ученик, мудрость в тебя хоть вливай, хоть нет, всё через трещину вытекает.

— Ученик не сосуд, наставник, а факел, который нужно зажечь. Вам это удалось. Я благодарен вам за то, что научили меня дарить свет и тепло, и не превратиться в голодное пламя пожара, уничтожающее всё на своём пути. И я уверен, что есть ещё факелы, нуждающиеся в вашей помощи.

Тманг кивнул и встал.

— Тяжело с тобой, мальчик мой. Полечу домой. Надоел ты мне, только и делаешь, что отталкиваешь меня.

Ход не стал останавливать и просить остаться. Он хотел уединения, а впереди ещё целая очередь слабейших, чьи проблемы не сравнимы с его собственными. Обрести ларну, познать близость с ней, а вот как сделать так чтобы она приняла его клятву верности?

— Бабуля, я не могу больше притворяться, — тихо всхлипнула Серафима, лёжа на койке своей каюты. Лететь ещё около восьми часов, а девушка уже устала от мужского общества. От чужих мужчин, в лицах которых нет ни одной родной и любимой черты. Фима лежала на боку, подперев комфон подушкой, укутавшись пледом, словно завернувшись в кокон. — Я скучаю по нему, очень сильно, — призналась она бабе Маре, так как она единственная с кем можно было поделиться своим горем. Даже мама не понимала отчего её дочь грустна и немногословна, хотя та и старалась казаться весёлой и беспечной, но обмануть родительницу ей не удалось, и она, запаниковав, позвонила свекрови.

— А я тебе говорила, что нельзя тебе быть одной! Почему валяешься в кровати, ладно бы с кем, так одна!

— Я с тобой, — буркнула Фима, прикрыв глаза, так как слеза неприятно скатилась по переносице.

— Дурочка, — весело отозвалась Мара Захаровна, оценив пошловатый подтекст шутки. — Милая, ну чего ты грустишь? Иди выпей. Ты же не на работе.

— Пункт шесть: не пить ни в коем случае, а то позвоню Дантэну. Да и мне сегодня надо ещё встретиться с принцем. Не могу же пьяной заявиться в императорский дворец.

— Можешь, милая, ты всё можешь, просто не хочешь. Нет, я так точно внуков не дождусь, — расстроенно шепнула сама себе Мара Захаровна. — Ты что, решила всю жизнь прожить в одиночестве?

Фима открыла глаза и нахмурилась. Претензия бабули удивила.

— Ты же сказала, что он прилетит.

— Если ты вот так вот будешь валяться амёбой, то никому и не нужна будешь, даже самой себе, милая моя.

Вставать точно не хотелось. Фима насупилась, подтянув плед до подбородка. Как бабуля не понимала, что ей плохо? Она хотела услышать насмешливый голос атландийца, окунуться в его жаркий взгляд, который способен сжечь в своём голодном страстном пламени. И если она такая никому не нужна, то тогда зачем вообще жить?

— Дурочка ты у меня, Фимка. Вот как есть дурочка. Ты же не понимаешь, что за любовь надо бороться. Идти до конца, Фимка. Как бы плохо ни было, как бы сильно ни расшибала бы колени, падая. Должна бороться и всё тут. Знаешь, что самое страшное? Что ты уже сдалась.

Фима моргнула и тихо всхлипнула, до того себя жалко стало. Да, она сдалась. Она готова была умолять Дантэна вернуться, забрать её. Или, может, просто позвонить и молчать?

— Я боюсь одиночества, Фима. Поэтому и хотела, чтобы у меня было много детей, но Бог дал только сына. Сын есть, а одиночество осталось.

Фима вновь воззрилась на грустную бабулю, внимая каждому её слову. Каждый раз Мара Захаровна твердила об одиночестве, считая его проклятием. Фобия остаться одной доходила порой до маразма, но Фима не осуждала, лишь пыталась понять, что стояло за этим страхом.

— Одиночество — это ведь не когда ты одна в пустой квартире, которая помнит ваши детские голоса и смех, нет, моя хорошая. Одиночество — это когда я преставлюсь и буду лежать в холодном морге, в гробу, оббитом бордовом бархатом, в своём любимом платье, красивая, нарядная, а забрать меня никто не придёт. Вот что значит одиночество, милая моя.

— Бабуля, ну чего ты? — попыталась успокоить расстроенную родственницу Фима и даже села. — Заберу я тебя из морга.

Мара Захаровна грустно улыбнулась:

— Упаси тебя бог познать настоящее одиночество, Фимка. Ни я, ни родители не вечны, так что иди, развлекайся, порти настроение мужчинам. Да хоть переспи с кем, хоть как-то развейся, но не смей сдаваться. Будь верна себе, Фим. Борись за любовь. Борись с собой, так как ты самый страшный для себя враг. Ты и твоя жалость к себе.

— Хорошо, кэп, — отдав честь по-военному, Фима послала бабуле воздушный поцелуй и отключила связь.

Отложив комфон, она посидела в тишине каюты, прислушиваясь к мерному гулу турбин. Восемь часов полёта. Чем себя развеять она не знала. Видеть никого не хотела. Ласково поглаживая тёплый ободок тилинга на руке, девушка вздохнула. Желание увидеть атландийца никуда не пропадало. Взглянул на свои голые коленки, вспомнила гимнастику на склоне горы. Горячие руки Дантэна, прожимающие точки с внутренней стороны бедра до самого колена.

Закусив губу, скосив глаза на комфон, Фима усмехнулась. Не хочет говорить с ней, ну что же, будет тогда смотреть. Развеселившись окончательно, девушка взяла пластиковый девайс в руки. Бабуля запретила звонить, запретила слать сообщения. А вот небольшое видео отсылать не запрещала.