– Почему?
– Сложно объяснить.
– Может, попытаетесь?
– Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.
– Понимаю.
– Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие – по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может видеть и слышать. Лучше полноценных. С этими мне совсем неловко.
– Значит, вы застенчивый?
– Что это значит? За какими стенами?
– Вы боитесь, что люди будут вас судить?
– Не люблю, когда судят. Только Бог судья.
– А кто любит?
– Кто любит что?
– Я просто соглашаюсь с вами насчет того, что неприятно, когда тебя судят.
– Вижу.
– Вы когда-нибудь были женаты? У вас есть дети?
– Нет. Я занятой был. И в любом случае девки никогда на меня особо не зарились. Я их не виню. Не понять, почему одни люди нравятся другим. Одни говорят, это химикаты, что люди ведутся на запахи из-за химикатов. Но я не знаю. Сам никаких химикатов никогда не чуял, но, бывало, девки мне нравились. Так что не знаю.
– Вы пробовали пригласить кого-нибудь на свидание?
– Нет. Я знал, что они не хотели. Их взгляд говорил: пожалуйста, не приглашай. Это те, которые не слепые. Слепые говорят ушами. И когда я видел такой взгляд или уши, просто проходил мимо. Но это не значит, что они мне не нравились. Это было тайной. И про себя я о них думаю. Придумываю о них истории.
– Вы пишете рассказы?
– Не совсем.
– В каком смысле «не совсем»?
– Ну, истории я придумываю, но только для себя. Они составляют мне компанию. Мне бывает одиноко. Часто. У меня есть телевизор и ТВ-программа, но иногда я придумываю истории для себя одного. Жаль, что брейнио еще не изобрели. Когда изобретут, я уж помру. Знаешь, как работает брейнио?
– Эм-м, нет. Я впервые о нем услышал несколько минут назад, – говорю я.
– Брейнио попадает в мозг человека с помощью невидимых лучей или навроде того.
– Как радиоволны?
– Вроде так, хоть я и не учет-ный. И эти невидимые лучи – они рассказывают тебе историю, которую можно смотреть прямо в мозге. Но это не как телевизор, где всего одна история и ее смотрят все. Брейнио смешивается с твоими собственными идеями, и история, которую ты смотришь, ее как бы вы вместе с брейнио создаете.
– Индивидуальная история.
– Это что такое?
– Ну, сделанная вами вместе.
– Я так и сказал. И ты в ней тоже есть. Я уже говорил? Можно быть внутри истории. Если хочешь.
– Похоже, это потрясающее изобретение. И ни капельки не жуткое, – говорю я.
– Ага. Хотел бы я дожить до изобретения брейнио.
– Вы бы хотели быть героем собственных историй в брейнио?
– Нет. Я не очень люблю смотреть на себя.
– Даже в брейнио?
– Думаю, даже там.
– Но в брейнио можно стать кем угодно.
– Ага. Но тогда это буду не я.
– Логично.
– Но хотел бы я быть еще жив, когда изобретут брейнио. Тогда было бы гораздо быстрее и легче.
– Быстрее и легче, чем что?
– Чем история, которую я придумываю сейчас. Брейнио создает истории быстро. Все в будущем говорят, что брейнио быстрый, – отвечает Инго.
– А вы можете рассказать, что за историю придумываете?
Он замолкает и таращится на меня так же, как вчера. Я жду. Он хочет ответить? Кажется, да. Он облизывает губы, словно собирается заговорить, но продолжает смотреть.
– Я не могу рассказать.
Я безутешен.
– Может быть, я смогу показать, – говорит он.
– Значит, вы художник? Покажете мне свои картины?
– Иногда я рисую. И строю. И еще занимаюсь всякими ремеслами. Шью. И еще всякими ремеслами, если необходимо.
– Потрясающе! Я бы с радостью посмотрел ваши работы! Они выставляются в галерее или…
– В квартире. Я покажу на проекторе.
– Это фильм?
– Да, я снимаю анимационный фильм.
Даже не верится: дряхлый, эксцентричный, скорее всего сумасшедший афроамериканский кинорежиссер-затворник. Искусство аутсайдеров, несомненно. Я наткнулся на что-то грандиозное. В голове пляшут мысли о Дарджере[24]. Время для вопроса на шестьдесят четыре тысячи долларов:
– Сколько людей видели ваш фильм?
– В смысле?
– Вы уже показывали кому-нибудь свой фильм?
Пожалуйста, скажи «нет».
– Он не для других. Он только для меня. Больше никто его не видел, – говорит он.
Как я мог наткнуться на такое? Неважно, насколько неказист и неумел его фильм, неважно, как больно его смотреть, я обращу эту историю в антропологическое золото. Она будет кормить меня до конца жизни. Наконец-то я раздвину стыдливые ножки «Кайе дю синема».
Глава 7
Дома я помогаю Инго дойти до квартиры (слава богу, просто растяжение!). Его жилье – зеркальное отражение моего: темное, захламленное и до потолка загроможденное ящиками. Он барахольщик! Лучше и быть не может! На каждом ящике дата, и все они уходят на несколько десятилетий назад, с надписями вроде «Здания», «Старики», «Грозовые тучи» и «Незримые». Потрясающе! Кто такой Инго Катберт? На что же я наткнулся?
– Много ящиков, – говорю я в надежде, что он объяснит.
Не объясняет. Я пытаюсь зайти с другой стороны.
– Так а что в ящиках-то?
Он не поддается. Я пробую еще раз.
– Можно я загляну в ящики?
– И возьмите ковчег ГОСПОДЕНЬ, и поставьте его на колесницу, а золотые вещи, которые принесете Ему в жертву повинности, положите в ящик сбоку его; и отпустите его, и пусть пойдет; и смотрите, если он пойдет к пределам своим, к Вефсамису, то он великое сие зло сделал нам; если же нет, то мы будем знать, что не его рука поразила нас, а сделалось это с нами случайно. И сделали они так: и взяли двух первородивших коров и впрягли их в колесницу, а телят их удержали дома; и поставили ковчег ГОСПОДА на колесницу и ящик с золотыми мышами и изваяниями наростов. И пошли коровы прямо на дорогу к Вефсамису; одною дорогою шли, шли и мычали, но не уклонялись ни направо, ни налево; владетели же Филистимские следовали за ними до пределов Вефсамиса. Жители Вефсамиса жали тогда пшеницу в долине, и, взглянув, увидели ковчег ГОСПОДЕНЬ, и обрадовались, что увидели его. Колесница же пришла на поле Иисуса Вефсамитянина и остановилась там; и был тут большой камень, и раскололи колесницу на дрова, а коров принесли во всесожжение ГОСПОДУ. Левиты сняли ковчег ГОСПОДА и ящик, бывший при нем, в котором были золотые вещи, и поставили на большом том камне; жители же Вефсамиса принесли в тот день всесожжения и закололи жертвы ГОСПОДУ. 1 Цар., 6: 8–15, – говорит он.
– Это значит «да»?
Он смотрит на меня своими воспаленными, древними глазами.
– Хорошо. Может, в другой раз. Мне просто любопытно, вот и всё. Вы – загадка, Инго Кадберт. Вы – загадка.
– Катберт.
– А я что сказал?
– Кадберт.
– А как надо?
– Катберт.
– Понял, «кат» плюс «берт». Понял.
Я иду к выходу и краем глаза кое-что замечаю в смежной комнате. Изысканно сделанная миниатюра: городская улица, забитая маленькими куклами. Что важнее, я узнаю в ней свой район. Пересечение Западной 44-й и 10-й. Вот «Данкин Донатс». Вот бухгалтерская фирма «Эйч энд Ар Блок». Невероятно. У меня перехватывает дыхание. Инго хромает к двери спальни и захлопывает ее.
– Можно заглянуть? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня своими древними, слезящимися, старыми, воспаленными глазами.
– Тогда, может, в другой раз, – говорю я и ухожу.
У себя в квартире я проверяю «Стихи и курьезы». Без комментариев. Затем, чтобы убедить старика, пытаюсь нагуглить цитаты из Библии, в которых черный человек позволяет белому посмотреть на миниатюрный город. Улов небогат. В Евангелии от Луки нахожу цитату о том, что нужно давать тому, кто просит, но это слишком размыто (не говоря уже о том, что у Луки самое слащавое Евангелие из всех). Предпочтительно, чтобы стих звучал как-то так: «Покажи труды свои тем, кто хочет узреть их, так велит Господь». Но в Библии нет ничего даже близко похожего. А еще говорят, в Библии есть ответы на все вопросы. Я звоню своему другу Окки Маррокко, библеисту из Стэнфорда, но он не берет трубку. Я оставляю сообщение, хотя без особой надежды, ведь мы с Окки уже много лет не общаемся, с тех пор как я ему сказал, что Библия – это барахло, магическое мышление от примитивных пустынных кочевников. Как атеист, я обязан говорить такое людям.