…Все оставшиеся дни на совещании Борисов просидел, словно истукан. Никак не получалось отвлечься от мыслей о Майе, о том, увидит ли он её снова: «Я утром должен быть уверен, что с вами днём увижусь я…»

Едва занятия заканчивались, они с Царедворцевым, «коготок» которого тоже увяз, неслись через лес, как олени-самцы весной летят на зов своих самок – бесстрашно, бездумно, бестолково, судорожно глотая пряный воздух, ломая ветки, сминая стебли красно-книжных ландышей…

Майя поводов для ухаживаний Борисову не давала – держалась с ним ровно, дружелюбно и не более того. Но тому чувству, что уже колобродило в нём, никаких поводов и не надо было: только бы видеть её, восхищаться её красотой, которую он в первый вечер особо и не разглядел, радоваться возможности побыть рядом хотя бы минутку.

Ах, любовь! – а именно так он с первых минут ощутил своё влечение к Майе – явилась к нему, как долгожданное и выстраданное чувство, о котором он прежде только мечтал, читая романы и стихи великих предшественников, высказывания пророков и мудрецов.

В Афгане Борисов по замполитской обязанности как-то изъял у одного из солдат автороты карманную Библию и полгода хранил в сейфе, время от времени в неё заглядывая.

В Библии попались ему диковинные слова про любовь, которая долготерпима и милосердна, не завидует, не превозносится, не гордится, не ропщет, не ищет зла, не ищет выгоду и не бесчинствует… Любовь эта в любом проявлении – благословенна.

Тогда, погружённый в раздумья о своих отношениях с Серафимой, Борисов к словам из Библии отнёсся скептически, посчитал их надуманными и не имеющими никакого отношения к реальной жизни.

Да и как он мог представить, что бывает такое, когда тебя самого как будто и нет без любимого человека, когда ты без него начинаешь задыхаться, словно тебе на голову надели противогаз и при этом пережали гофрированную трубку!

На первом курсе училища курсанты сдавали зачёт по марш-броску с полной выкладкой и в противогазах. Сокурсник Борисова, бежавший рядом, шутки ради взял да и пережал трубку его противогаза. Через минуту Борисов стал задыхаться, в глазах потемнело, и он сорвал с себя противогаз, за что преподаватель по тактике поставил ему неуд… Борисов навсегда запомнил это ощущение безвоздушного пространства!

Теперь, встретив настоящую любовь, он понял всю глубину библейских слов. Майя стала для него и Солнцем, и Ветром, и Смыслом жизни.

Он читал ей свои любимые стихи Соловьёва:

Он и сам стал выдавать одно стихотворение за другим, одно лучше другого. Наконец-то они хлынули из него, как кровь горлом…

По литературному закону умолчания автор может одним предложением раскрыть события целого года, а то и нескольких лет. Этот закон справедлив, ибо взят из самой жизни, где бывают такие судьбоносные дни, которые направляют все дальнейшие поступки человека. Именно их, а не череду серых будней хранит в себе память.

Встреча с Майей определила течение жизни Борисова на несколько лет вперёд.

В день, когда ему надо было уезжать, Майя простилась с ним без особых эмоций, хотя в щёчку себя поцеловать позволила, но номер телефона, даже рабочего, не дала.

«Ну, и ладно, – рассердился на неё Борисов. – Как-то жил без тебя и теперь проживу. Не срослось – значит, не судьба!»

Они с Царедворцевым вернулись в Москву. Но уже через неделю Борисов «задурил не на шутку» и в первые же выходные рванул в Минск, зная, что Майя ещё должна быть в Доме отдыха.

Это свидание, как и все предшествующие, прошло столь же целомудренно, но не бесполезно. Когда Борисов, как гром среди ясного неба, возник перед ней, в глазах у Майи что-то дрогнуло. И хотя она продолжала держать его на «пионерском расстоянии», но рабочий телефон в записную книжку Борисова своей рукой вписала и разрешила звонить, только изредка и в обеденный перерыв.

Два следующих года он, едва представлялась возможность, приезжал в Минск, чтобы только увидеть предмет своего обожания, прочитать новые стихи, посвящённые ей, и проститься до следующего раза…

Однажды Майя согласилась приехать в Москву, как она выразилась, на «экскурсию». Борисов снял для неё номер в гостинице на Воробьёвых горах и подготовил целую программу, включающую посещение Третьяковки, выставочного зала художника Шилова и могилы Высоцкого на Ваганьковском кладбище. Борисов запомнил, как Майя цитировала строчки: «Я дышу, и значит, я люблю…» и захотел сделать ей сюрприз.

«Гвоздём» программы стал поход в «Ленком» на «Юнону и Авось» с Караченцовым в главной роли. На самый популярный спектакль года купить билеты было невозможно. Как всегда, выручил Царедворцев: где-то раздобыл две контрамарки. И Борисов с Майей пошли в театр.

Потрясённый Борисов смотрел историю любви камергера русского двора Николая Резанова и испанки Марии Концепсьон Аргуэльо, затаив дыхание. Караченцов пел: «Я тебя никогда не увижу, Я тебя никогда не забуду…» Слёзы непроизвольно текли у Борисова по щекам, и Майя тоже плакала, стиснув ему руку…

А вечером, после спектакля, на квартире Царедворцева, которую тот благородно им уступил, уехав к знакомым, случилось то, что должно было случиться, и всё стало ещё более запутанным.

Теперь Борисов хотел Майю всю – без остатка. И навсегда!

– Разводись! – сверкая глазами, потребовал он. – Скоро у меня выпуск, и я смогу забрать тебя…

– Куда? – удивилась она.

– Да куда хочешь… После академии я смогу выбрать любой крупный город… Военных училищ в райцентрах не бывает…

– А Никита?..

– А что Никита? Я буду ему хорошим отцом.

Майя сказала, как отрезала:

– У него уже есть отец!

Борисов рассвирепел:

– Мне что, застрелить твоего мужа, чтобы ты была со мной? Вот пойду к нему и всё о нас расскажу! Или на дверях твоей квартиры напишу, что люблю тебя!

Майя вцепилась ему в руку, как рассерженная кошка:

– Не смей! Я пока не готова! Я сама всё расскажу, когда время придёт!

Но логика намерений и логика поступков не всегда совпадают.

Она мужу ничего не рассказала, и Борисов, как ни собирался, а на решительный разговор с Гришей не пошёл, боясь, что Майя этого ему не простит. И ситуация оставалась патовой, то есть ни взад, ни вперёд.

Майя продолжала с ним встречаться втайне от мужа. Борисов понимал, что похож на вора, влезшего в чужой дом, что нельзя разрушать семью, что на несчастье другого своего счастья не построишь, но ничего не мог с собой поделать… Как будто магнитом влекла его к себе эта женщина, одновременно дарившая ему вдохновение и иссушавшая душу ощущением неправедности творимого ими, необходимостью прятать свои чувства, потворствовать предательству и невозможностью быть вместе.

Страсть к Майе была сродни наваждению. Он жил, как заколдованный, в каком-то тумане, и многие события в его жизни в этот период прошли как будто по касательной. Даже самые трагические…

От инфаркта умер отец Борисова – Павел Андреевич, а следом за ним, буквально через полгода, мама – Татьяна Петровна.

Разбирая после похорон документы, Борисов наткнулся на связку миниатюрных календарей с видами Челябинска. Это были календари разных лет, и на каждом красным цветом были обведены самые обычные дни.

«Зачем мама помечала их?» – он стал вспоминать и вспомнил, что как раз в это время гостил у родителей.

У Борисова сжалось сердце. Приезжая к ним, он всё куда-то торопился, бежал к одноклассникам, спешил поскорее уехать назад, ссылаясь на неотложные дела, а перед расставанием совал матери и отцу деньги, как будто откупался от них…

Татьяна Петровна во время одной из последних встреч призналась ему:

– Я ведь стала в церковь ходить, Витюша. О тебе, сыночек, молюсь… Какой-то ты у меня неприкаянный… И с Симой не пожилось, и сейчас один маешься…