– Я не хочу про это говорить, пожалуйста, – тихо сказала я, понимая, к чему он клонит. Голова кружилась.

– Да, конечно, – сказал главред. – Моей дочери двадцать шесть, – вдруг добавил он. – Я рад, что она не успела забеременеть, как хотела. Я очень этому рад.

– Возможно, для нее это было правильно. Но не для меня, – слезы подступили к глазам. Я отвела взгляд. И лишь через несколько секунд тишины, справившись с эмоциями, вновь посмотрела на него. В его глазах тоже блестели слезы.

– Кто там хоть у тебя? – с подобием улыбки спросил он.

Я ответила:

– Мальчик.

В этом году весна пришла очень рано. Уже в начале апреля днем температура поднималась до двадцати градусов. Солнце так и манило выйти на улицу и прогуляться вдоль Волги, беззаботно поедая мороженое. Но вместо этого мы сидели дома. И я, и Алина. Ей было очень тяжело. Истерики происходили регулярно, раз в пару недель. С хлопаньем дверьми, разрыванием тетрадок и киданием предметов (чаще всего тапочек) в стену. Когда заканчивались уроки, она просто запиралась в комнате. Я слышала иногда, что она болтает с подружкой, жалуясь на жизнь. Про свои отношения с Никитой Алина больше не заговаривала. Я пыталась ее расспросить, но она говорила, что это меня не касается. Иногда дочь просто сидела на лоджии с открытым окном и смотрела вниз с четырнадцатого этажа. Я даже боялась к ней подойти. Ей слишком рано пришлось повзрослеть.

Иногда были хорошие дни. Я немного помогала ей с уроками, а потом мы вместе смотрели кино или играли в настольные игры. Обычно такие дни случались после ее истерик. Видимо, гнев выходил, и Алина, выплеснув злость, вновь становилась ребенком, которому из-за болезни приходится торчать дома в хорошую погоду. Главная обида, звучавшая в ее словах, заключалась в том, что она не понимает, в чем виновата. Почему она должна сидеть дома и страдать? И чаще всего ее злоба выливалась в сторону меня и малыша.

В такой же безрадостной обстановке прошел и ее день рождения. Алине исполнилось двенадцать. Мы заказали большой торт, чтобы хоть немного ее порадовать. Но все было бесполезно. Вместо этого она проплакала весь вечер, а сладкое есть отказалась. Олег пытался ее успокоить, но у него ничего не вышло. В последнее время и сам он смягчился. Он перестал игнорировать мое состояние и, как в первую беременность, клал руку мне на живот, когда мы ложились спать, пытаясь уловить шевеления. Олег как будто бы смирился. Единственное, что меня напрягало, так это его увлечение алкоголем. Он всегда был душой компании, который никогда не полезет за словом в карман. И выпить в кругу друзей или коллег мой муж очень любил. Но сейчас я нередко вечером, уйдя спать пораньше, а потом не сумев заснуть, возвращалась на кухню и видела его, сидящего в одиночестве с бутылкой виски или коньяка. Он не напивался до беспамятства. Просто говорил, что не может без этого уснуть. Я старалась не скандалить. Он вел себя спокойно и ничего похожего на запои у него не наблюдалось. Я решила, пока это никому не мешает, не давить на него. Ему было очень тяжело. А поговорить, я была уверена в этом, было не с кем. Его друзья даже не знали о моей беременности. Он никому не говорил. Они считали, что я сижу дома, как все обычные женщины.

В стране тем временем ничего не менялось. Живые дети больше не рождались. Лекарства найдено не было. В интернете все активнее расцветали теории заговора и призывы религиозных фанатиков. Государство старалось сдерживать недовольство за счет различных пособий женщинам и за счет серьезных наказаний для протестующих. Я старалась не смотреть телевизор, предпочитая проводить время за рисованием и чтением книг. Беременность протекала на удивление легко. Каждый раз, приходя в женскую консультацию, я слышала, что все в норме, что ребенок развивается без отклонений. В больнице приходилось бывать часто. Я постоянно сдавала какие-то анализы, делала узи и просто проходила осмотр.

В начале апреля я вновь пришла в консультацию. С утра нужно было делать глюкозо-толерантный тест, чтобы провериться на скрытый сахарный диабет. Анализ был жутко противный, так как тебе нужно было провести в больнице несколько часов, трижды сдавая при этом кровь. В первый раз натощак. Если сахар был в норме, то потом выпить глюкозу и с перерывом в час сдать еще две пробы. В то утро в начале апреля, на этот тест нас пришло двое. Кроме меня перед кабинетом сидела женщина, лет тридцати пяти – сорока. Мы сдали первую пробу и ждали результатов. Я достала электронную книжку и хотела начать читать. Но женщине, видимо, нечем было себя занять, и она решила завести разговор.

– У вас тоже первый? – спросила она, глядя на мой живот.

– Нет, второй, – ответила я, откладывая книжку.

Она удивленно посмотрела на меня.

– Извините, я подумала, что раз вы решили оставить ребенка, у вас еще нет детей.

– А какое это имеет значение? – спросила я.

Она немного смутилась. Видимо, мой ответ показался ей грубым.

– Вы извините, – добавила я, увидев ее реакцию. – Просто меня часто об этом спрашивают. Надоело, если честно. Это мой второй ребенок, и он мне дорог не меньше первого. Поэтому я не стала делать аборт, если вы про это хотели спросить.

– Я не хотела вас обидеть. Просто смотрю, что мы с вами примерно одного возраста. Думала, что вы тоже долго ждали малыша, поэтому не смогли так с ним поступить.

– Я действительно долго его ждала. Давно уже хотела второго, – ответила я. – Но дело не в этом. Просто не могла бы сделать аборт. А у вас это первая беременность?

– Да, долгожданная. После второго ЭКО. Мы с мужем много лет сами пытались. Не получилось. И после первого ЭКО эмбрион не прижился. Зато теперь близнецы. Две девочки. Мы так были счастливы, когда узнали. Это было прямо перед началом эпидемии. Я не смогла от них отказаться. Так хотелось стать матерью.

– Вы уже мать, – сказала я. – Вы ею стали, когда малыши оказались у вас в животе. И этого никому не отнять.

– Но вы же понимаете, что мечтали мы о другом. Никто не мог тогда предположить, что будет эта эпидемия. Как же сложно об этом говорить, – вздохнула она. – Вот вы мать. Сколько вашему старшему?

– Двенадцать, у меня девочка.

– Это так здорово, – женщина протянула руку ко мне и дотронулась до моих пальцев. Ее ладонь была теплой, а прикосновение ободряющим. – Мне так хотелось бы быть такой же, как вы. Как многие другие матери, которых дома ждут дочери или сыновья. Но меня никто не ждет.

– А как же ваш муж? – спросила я.

– Он ушел, – ответила она, убрав руку и откинувшись на спинку стула. – Не выдержал всего этого.

– Мне очень жаль, – я вдруг представила себя на месте этой женщины. Меня дома ждали Олег и Алина, несмотря на все проблемы. А ведь могло быть и так. Намного хуже, чем мне. – Как он мог оставить вас в таком положении?

– Нет, не думайте, он помогает мне. И деньгами, и, если что-то нужно по дому, он приезжает. Но семьей мы перестали быть. Муж хотел, чтобы я сделала аборт. Говорил, что мы попробуем сделать ЭКО снова, когда весь этот кошмар закончится. Но я не согласилась. Я не смогла. Я безумно хотела знать, как это. Быть беременной, чувствовать движения малышей в моем животе. Это же целых две жизни. Он говорил, что не может видеть этой обреченности. А я отвечала, что верю, что лекарство найдут и наши малышки выживут. Мы стали очень часто ругаться. И он ушел. Сказал, что поживет пока со своей матерью. Ей тоже сейчас нужна помощь. Эти законы ни пожилых, ни детей не пощадили. Хотя о какой инфекции в матке может быть речь почти в семьдесят? Так я и живу. Целыми днями одна в квартире. Лишь в магазин за едой, да в больницу. Извините, я, наверно, наскучила вам своим рассказом? Просто редко с кем удается поговорить вживую. Так, разве что с подругой по телефону.

– Ну что вы, конечно. Я вас понимаю. Это очень сложно. Я не знаю, как бы выдержала без мужа. Хотя и с дочерью тяжело. Она же тоже в их понимании «женщина». Сидит дома, очень злится на всех. Но я верю, что все наладится.