– Что ж ты, гад, делаешь?! Имею право. По понятиям.

– А я – по справедливости. В другой раз руки переломаю. Ты меня знаешь.

– А ты – меня.

В этот момент в камеру ворвались несколько полицейских и помощник дежурного по отделу, ни на шаг, как было приказано, не отходившие от приоткрытой, на всякий случай, двери и ставшие свидетелями странного разговора и еще более странной схватки столичного гостя с обитателем камеры.

– Вы уж его особо-то не наказывайте, – бросил полковник в сторону извивающегося на полу и подвывающего время от времени от боли задержанного. Хотя никто его трогать и не намеревался. – Это он так нашей встрече радуется.

– Я тебя, полкан поганый, все равно урою. Не так, так эдак, – процедил сквозь зубы сиделец, когда его уводили в камеру.

Поднимаясь тяжелыми шагами и с еще более тяжелыми сердцами следом за помощником дежурного в кабинет начальника отдела, Невский досадовал сам на себя, за то, что, в который раз поддавшись эмоциям, опять согласился на встречу. А зачем? Для чего живет этот человек? Для кого? Что ему Гекуба? Что он Гекубе? Что и кто здесь может что-то сделать? На роду ли матери было написано, на скрижалях каких? Ничего уже не изменить, никаких шагов к примирению. Даже время уже ничего не повернет ни в какую сторону.

– Все в порядке? – поднимаясь из-за стола и направляясь навстречу входящему в кабинет полковнику спросил начальник отдела, совсем еще не старый, но уже успевший поседеть майор Яременко.

– В лучшем виде. Спасибо, Виктор Петрович! Машины не надо, доберусь до гостиницы пешком. Тут недалеко.

– Бывали у нас?

– Да-а-а, – как-то неопределенно протянул полковник.

– Вот и хорошо. У меня к вам просьба, – продолжал чем-то весьма озабоченный майор без всякого перехода. – С тем задержанным, ну, с тем, что вены себе порвал, все в порядке, не много крови потерял. Перевязали, вызвали врача, дали успокоительного… В общем все тип-топ. Если можно, не сообщайте об этом инциденте там, – он показал глазами на потолок.

– Да мне тоже, знаете ли, светиться ни к чему своим к вам визитом, – усмехнулся полковник. – Давайте так. Я ничего о ЧП не знаю. И крупно сомневаюсь, что вообще здесь был. А вы, уж, за моим гавриком присмотрите. Он теперь, видно, на мелочи не разменивается. От него всего ждать можно. Да, уж, одно к одному. С чего тот парень-то «вскрылся»?

– Пожизненное дали. Его бы надо было в СИЗО до суда. Да вот взялись перестраивать. Арестованных – кого куда. Сказали на недельку, он уже почти три здесь.

– Вены зубами, наверное, перекусил?

– Нет, щепкой разорвал. Отгрыз от шконки. Рама же деревянная. Не знаете, когда нам видеокамеры дадут? – спросил он без всякого перехода.

Что мог ответить командированный полковник на этот простой, а в данной ситуации насущный вопрос? Да ничего. «А видеокамеры здесь действительно не помешали бы, – размышлял он, направляясь к гостинице. – Как, впрочем, и многое другое, без чего полиции чем дальше, тем труднее обходиться. Сколько же можно крутить хвосты техническому прогрессу»?!

Наконец-то, сцепились! Без словесных баталий, с недавнего времени возникающих на планерках, летучках, и прочих междусобойчиках, как их ни назови, Краснобаев жизни своей уже не мыслил. Когда среди сотрудников возникали такие «заварушки», он непременно вспоминал своего комбата, еще по училищу военных строителей. Находясь в игривом настроении, тот в шутку, бывало, говаривал: «Если собрались, так почему бы не выпить? А если не пить, то зачем собирались»? Прав был старый вояка на все сто. Какой смысл во всех этих собраниях-совещаниях, если они превращаются в пустопорожние разговоры? Другое дело, когда есть о чем поспорить, что-то кому-то, а, главное, себе доказать. Не просто это в редакции прививалось, зато теперь любо-дорого послушать. Ну, прямо прения сторон на судебном заседании – кто кого и чей будет верх. Того и гляди сейчас по мордам пройдутся.

Чем яростнее полыхали схватки, тем приятнее становилось на душе у почетного главного редактора. Он видел, как в спровоцированных им же самим спорах молодежь оттачивает остроту мышления, обретает самостоятельность в суждениях, каждый привыкает осознавать себя личностью. А привычка великая сила. Когда-то, очень давно Лука Альвианович случайно услышал, как один пожилой, потасканный по задворкам жизни, бомж втолковывал другому, молодому и еще не обросшему коростой: «Человек такая скотина… Ко всему привыкает». Грубо, даже, можно сказать, отвратительно это прозвучало, зато доходчиво: не забудешь. Хлесткая фраза стала одним из его жизненных принципов. Что толку мучиться и переживать, ночей не спать, терзаться несуразными мыслями о том, что было бы, если бы…, когда изменить уже ничего нельзя. «Смирись и продолжай жить, – говорил он сам себе, когда изредка выходил из запоя, похоронив жену, с которой прожил сорок семь лет. – Не можешь изменить обстоятельства, перемени отношение к ним. Как бы банально это ни звучало. Все еще впереди, разденься и жди», – напевал он сам себе по дороге на очередной сеанс химиотерапии, как будто чернобыльского облучения было недостаточно. Привык он и к постоянным вопросам по поводу своего отчества, хотя с годами все труднее стало увиливать от его упоминания. Поэтому обычно представлялся просто и демократично – по-европейски: Лука Краснобаев. Хотя, какой, уж, Лука в его-то возрасте!? Да и звучало-то это для непривычного уха, как «лукавый краснобай»! Да, не повезло ему с отчеством. Бабка была уж очень верующая и приходского священника до умопомрачения любила, хотя и замужняя уже была. А уж как сына родила, так наперекор и мужу и всей родне назвала его поповским именем Альвиан. Так и записали. Не подумала бабка, что внуку за то расплачиваться придется всю жизнь. Что тут поделаешь? Стеснялся он расспросов по поводу своего отчества. Хотя и понимал, что ничего в нем нет зазорного. Даже лестно. По святцам выходило, что Альвианы – люди мягкие и покладистые, а если где спор, Альвиан в стороне. Отец таким и был, и сам он от этого далеко не ушел: незлобивый и сговорчивый. Правда, если только речь шла о чем-то, что было не в разрез с интересами дела. А работа в журнале, на общественных, можно сказать, началах, в должности почетного главного редактора оставалась последним стоящим делом в его жизни, изобиловавшей яркими событиями. Он сам себя так обозначил, и сотрудники охотно его поддерживали, не стремясь занять хлопотную штатную единицу, остававшуюся вакантной после выхода Краснобаева на пенсию.

Говор в комнате стих, когда собравшиеся заметили, что Главный, как его все еще по привычке называли, давно уже прикрыл глаза. Видимо, так ему надоели пустопорожние разговоры участников планерки, что он тактично решил их просто переждать. Все двенадцать человек – кто, в ожидании, кто, те, что помоложе, с легкой улыбкой на губах, а кто и привычно-равнодушно молча смотрели на Краснобаева.

– Всем спасибо. Все свободны, – очнувшись от досадливой дремы, сказал Главный нарочито громко, будто отбросил тяжелые думы и пришел к какому-то нелегкому решению. А когда все встали, шумно двигая стульями и направились к выходу, Краснобаев, как бы между прочим, произнес:

– А вас, Нуца Олеговна, я попрошу остаться.

Сотрудники непонимающе переглянулись, хихикая и пожимая плечами. Выходивший последним Коля Мозгов, известный в редакции своим безудержным любопытством, за что неоднократно получал нагоняи от коллег, не удержался от того, чтобы не задержаться в дверях. Но, встретившись с суровым осуждающим взглядом Главного, тихо прикрыл за собой дверь.

Лена досадливо поморщилась и вернулась на свое место.

– Ну, зачем вы так, Лука Альвианович? Можно было бы и Еленикой назвать. Я же к вам на работе не обращаюсь «дядя Лука». – В детстве она его так и называла, с ударением на первом слоге. – К чему всем-то знать?