Рядом с дверью почтового отделения красовалась синяя табличка, на которой золотыми буквами были прописаны часы работы, индекс и название: «Жана-Семей». Алёнка писала мне на «Семипалатинск-7» – это точно. Здесь ли я получал ее письма? Или все-таки их доставляли в гостиницу «Центральная»? Не помню.

Экспедиция на этот полигон оказалась плодотворной, а безымянная дворничиха с метлой, в черном халате и белой марлевой маске, стала такой же вдохновляющей музой для моей повести «День “Д”», каким станет матрос Караваев, когда я буду писать повесть про Камчатку под названием «Над вымыслом слезами…, или Правдивый рассказ про конец света». Они будут кристаллизующими факторами для аморфной массы литературного и фактического материала. Итак, Жана-Семей!

«…Когда в самом начале экспедиции киногруппу пригласили на склад, и словоохотливый консультант, из местных, снабженец в звании майора интендантской службы (а по специальности души – профессиональный барышник) начал предъявлять к получению разнообразные золотые горы, киношники, даже самые бывалые (как Дмитрий Павлович, например) – киношники растерялись от неожиданного изобилия, и из ложной скромности никто почти себе ничего и не выписал (а потом уже случая больше не представилось). Лишь Дмитрий Павлович успел сориентироваться и выцыганить (это он так по наивности полагал сперва, что «выцыганить») два кило часового масла редкой марки, да Юра Хмельницкий взял для своей фантазии корабельные настенные часы…

По договору киногруппу должны были обеспечить автотранспортом и спиртом – и все. Так и вышло: машину получил буквально каждый – новенькую, вместе с военным водителем.

Со спиртом вышло смешнее.

На вопрос консультанта-интенданта «Сколько?» Дмитрий Павлович, как самый опытный в этих делах, ответил: «Пятнадцать!» (В смысле килограммов). Это было, конечно, выше крыши, и на Дмитрия Павловича осуждающе закосились свои же механики и кинооператоры (не наглей, мол, а то вообще с гулькин нос получим!), и никто не удивился, что консультант округлил свои интендантские глаза и протянул: «Ско-оль-ко?» Но Дмитрий Павлович не дал себя сбить: «Самое меньшее – тринадцать. Меньше – нельзя!» И затеял объяснять количество кинокамер, кассет и прочего, требующего внимания и ухода, и какая в этой пустыне грязно-активная пыль – это тоже надо учитывать! – и так далее. А консультант (терпеливый оказался и не без актерства) выслушал его до конца, ни разу не перебил, а потом сказал: «Ладно! Вы меня не так поняли. Запишем двести килограммов. Сто пятьдесят – ваши. Достаточно?» И попросил: «Посерьезнее, товарищи!» И продолжил: «Плексиглас цветной нужен? Не нужен. Запишем десять листиков…» И таким способом накатал на киногруппу обширнейшую заявку, сам подписал (как консультант) и отправил по инстанции, то есть, к себе самому (как начснабу).

К чему мы тут про это вспомнили? Да просто так. У одних нет даже собственной пустой посуды, чтобы сдать ее в приемный пункт, но они и крошки с чужого стола не возьмут, а у других – всего навалом, хоть и не своего, и они этим не своим распоряжаются, как хотят. Вот к чему вспомнили…

…Ранним утром Женька, как всегда, подметала на своем участке, когда из-за угла столовой вывернулся незнакомый парень. Увидел Женьку – и замер. Женька была одета в заурядный технический халат черного цвета, великоватый, перехваченный по талии пояском; на голове был облегающий марлевый колпак от пыли с круглыми прорезями для глаз. В руках Женька, естественно, держала метлу – ни дать, ни взять, коса в руках у скелета в балахоне!

С нетрезвым восторгом парень проговорил:

– Аллегория смерти!

И двинулся прямо на Женьку. Тогда она покрепче ухватила метлу, прикидывая, с какой стороны будет удобнее огреть парня, если тот надумает приставать. Но парень остановился и снова оценил:

– Поразительно!

Грубых действий с его стороны пока не предвиделось, и Женька расслабилась и поставила метлу рядом. От этого парень пришел в еще больший восторг:

– Божественно! Девушка с метлой! Памятник развитого социализма.

И тут у него за пазухой пискнуло и зашевелилось, и он с удивлением извлек оттуда котенка.

Юра Хмельницкий, ассистент кинооператора, был в общем-то неплохим парнем – да чего уж там, отличным парнем был Юра! – но перебрал по молодости лишнего и до сих пор никак не мог протрезветь, горький туман только еще начинал рассеиваться в его симпатичной голове, – иначе бы он никогда не позволил себе ничего подобного: он подошел к Женьке, сунул ей котенка и обнял за плечи с намерением поцеловать!

– Полегче! – только и успела сказать оторопевшая Женька, не соображая, как одновременно управиться с котенком, метлой и парнем, а тот уже бормотал на нее своим перегаром:

– Принцесса… Золушка… Грация… – и обжимал противными своими руками. – Гюльчатай, открой личико!

И тогда Женька отпихнула его, оставив держать свою метлу, и сорвала с головы марлевый колпак.

Юра Хмельницкий готов был сказать что-то обиженно-возмущенное, может быть, даже обидное для Женьки, но тут он разглядел ее лицо – и смешался в своих чувствах.

– Где это тебя так? – невольно произнес он, чего тоже не стал бы говорить в трезвом состоянии.

И Женька, уже не сердясь на парня, горько полюбопытствовала:

– Что, страшно, кавалер?

Но не подумайте, что Юре стало страшно, нет – просто было как-то неожиданно, и он так и сказал:

– Неожиданно как-то…

И добавил, не умея совладать с винными парами:

– А вообще-то ты красавица!

И попытался изобразить руками, какая именно Женька красавица, но уронил метлу, кинулся ее поймать, потерял равновесие и сел на асфальт.

– Маненько загулял, казак? – усмехнулась Женька,.

И парень ответил в тон ей:

– Да, вот, чуть не упал!

Он продолжал сидеть и рассматривать Женьку, и вставать не торопился. Женькины формы слабо, конечно, угадывались в таком ее одеянии, но воспаленный алкоголем взгляд свободно проникал сквозь любые покровы. Да и лицо, если вот так загородить левую половину – или даже операцию сделать, точно, сейчас такие запросто! – вот это будет да!

Женька почувствовала этот раздевающий взгляд и смутилась.

– Ты чего это? – прикрикнула она, больше сердясь на себя из-за своего смущения, чем на парня за его откровенный взгляд, и добавила грубо: – Я ведь уродина, а не давалка!

Юра Хмельницкий поднялся, подобрал метлу и сказал, продолжая думать о косметической операции:

– Все еще можно поправить.

А Женька возмутилась, подумав о другом направлении его мыслей:

– Разворачивай оглобли, казак! Тебе что, ночи не хватило?

И Юра растерялся, потому что начал уже трезветь и утоньшаться душой. Он извинился и побрел к гостинице, волоча за собой метлу.

– Эй, кавалер, забери котенка, метлу отдай! – кинулась за ним Женька.

И снова они стояли друг против друга, и Женька с удивлением читала в глазах парня, что тот на самом деле мнит ее красавицей, а он взял да еще и дотронулся до ее лица, и Женька – эх, Женька, Женька! – не отвела эту руку. Прямо хоть плачь! Его ладонь, пыльная и теплая, спрятала, как в мешок, все ее уродливые шрамы, и Женька представила, какой он теперь ее видит. Она сама так иногда делала – прятала левую половину лица, когда хотела вспомнить, какой была, и понять, какой могла бы быть теперь. Это случалось редко, когда бывало очень уж тоскливо, не чаще. И Юра Хмельницкий увидел ее именно такой, и ему стало жалко эту молодую женщину, такую прекрасную и несчастливую.

Парень смотрел теперь грустными глазами все понимающего человека, и под этим взглядом в груди у Женьки затрепыхались тонюсенькие росточки давно позабытых и совершенно ненужных и даже опасных в теперешней ее жизни чувств и волнений. Не в силах справиться с этими своими чувствительными побегами, Женька ненатурально расхохоталась и сбросила руку парня со своего лица: