– Бляхя-муха, Серёга, а где аккумулятор?

Гляжу в кофр – аккумулятора нет. Прокопыч глазами зыркает на нашу машину, я киваю, иду смотреть в салоне, но понимаю, что ничего там не найду, раз в кофре его нету. Забыли аккумулятор на студии – вот такая оказия! На зарядку вчера поставили – и забыли. Возвращаюсь на место с плохими известиями, но Прокопыч и без моих известий понимает, что снимать нечем, и съемки срываются по вине операторской группы. Такого позору с ним не случалось никогда! Но он виду не показывает и камеру «Конвас», как и положено, на штатив налаживает. Уточняет у генералов с полковниками, как именно и в каком направлении будут пролетать самолеты, куда отстреливать тепловые ловушки, и, выслушав ответ, меняет точку съемки. Встает подальше от людей в погонах. Я тащу за ним кофр без аккумулятора и штатив «Пингвин» с привинченной кинокамерой «Конвас». Прокопыч собственноручно устанавливает горизонт на штативе, подает мне конец шнура электропитания кинокамеры, я сую его в кофр и прикрываю крышкой – типа к аккумулятору подключил. Прокопыч одобрительно кивает одними глазами.

Консультант – суетливый подполковник – вьется вокруг нас, будто чует что-то неладное. Хочет спросить, да не решается. А Прокопыч все время норовит себя чем-то занять, чтобы не вступать с ним в разговор: меняет кассету в кинокамере, проверяет наличие запасных объективов и, в конце концов, снимает с турели все три объектива, два гнезда заменяет заглушками, а в третье устанавливает трансфокатор. Мы некоторое время тренируемся, как будем сопровождать самолеты во время пролета, уточняем, в какой момент мне надо будет сделать «наезд» и «отъезд» трансфокатором, в то время как Прокопыч будет панорамировать. Одним словом, озадачиваемся. Подполковник все это время ни на шаг от нас не отходит. Прокопыч не выдерживает и говорит, глядя куда-то за горизонт, на невидимые пока еще самолеты:

– Шли бы вы отсюда, товарищ подполковник. Чего вы тут?

– Да мне только… – запинается подполковник, – …по команде доложить. Про готовность вашу. И получить дальнейшие инструкции.

– Ясно, – супится Прокопыч, и я его понимаю: кинокамера «Конвас» при работе стрекочет так, что у звуковиков уши вянут, то есть громко до непотребности, поэтому чужие уши поблизости нежелательны, чтобы слушать нашу позорную тишину. – Ты как, Серёга? Готов? – спрашивает Прокопыч и глядит себе под ноги.

В ответ я пожимаю плечами, смотрю в небо над головой – хорошо бы дождь ливанул на целый день! – и на его «Готов?» отвечаю бодрым голосом:

– Как Гагарин и Титов! Будь готов! Всегда готов!

– Вот видите, товарищ подполковник! Он – всегда готов. Как пионер.

– Я так и доложу, – улыбается консультант.

– Идите, – кивает Прокопыч, все так же не глядя на офицера. – Так и доложите: операторская группа к работе готова!

Консультант отходит от нас и направляется к группе генералов и офицеров. Прокопыч негромко произносит:

– Иди сюда, «пионэр»…

И мы продолжаем тренироваться с панорамой и трансфокатором, пока не поступает команда: «На подлете!», и мы прицеливаемся встречать боевые крылатые машины всей нашей наглостью и неработающей кинокамерой «Конвас». Безоружные, одним словом. Как ополченцы в сорок первом…

Самолет вынырнул из-за горизонта, как черт из табакерки. За ним второй, третий. Все они сделали «горку». Потом один за другим спикировали на нас, выровнялись над землей и с оглушающим грохотом пронеслись перед неработающей кинокамерой. Мы с Прокопычем едва успели сделать панораму и «наехать» на последний хвост, а они уже сделали кабрирование, отстрелили тепловые ловушки и ушли на боевой разворот. Мне показалось, что летчик из последней машины помахал мне рукой.

– Здорово получилось! – крикнул консультант.

– Экран покажет, – изрек Прокопыч.

– Дублик еще нужен?

– Нужен! Тепловые ловушки в кадр не попали, – буркнул Прокопыч. – Пионер «отъехать» не успел. Надо повторить.

Летчики получили задание, и мы снова приготовились их встречать.

На этот раз я решил орать во весь голос, когда самолеты будут пролетать мимо, – все равно никто ничего не услышит. А мне – какая-никакая разрядка. И в нужный момент я заорал:

– Улыбайтесь! Вас! Снимает! Неработающая! Камера!

Я сделал трансфокатором удачный отъезд и «поймал» в кадр все тепловые ловушки, выпущенные самолетами, – точно салют на День Победы.

– Ну что? Экран покажет?

– Ничего он не покажет!

Через неделю кадр переснимали, но уже с вертолетами. Ничего не поделаешь – «проявка запорола», «брак кинопленки», бывает…

А однажды в командировке, это было в Севастополе в декабре месяце, мы с Прокопычем разыграли помрежа Петрову, очень любознательную девушку. Началось это, по-моему, на борту большого противолодочного корабля «Красный Кавказ», где мы тогда проводили съемку очередного эпизода. Я, как всегда, был у Прокопыча ассистентом кинооператора.

Любопытная Петрова увидела у меня в бумажнике солидную пачку денег, когда я доставал оттуда пятьдесят рублей, которые некстати попросил у меня взаймы Прокопыч.

– Откуда у тебя столько денег? – удивилась Петрова.

В бумажнике было шестьсот рублей, которые я получил прямо перед командировкой в кассе взаимопомощи – «на цели приобретения горных лыж и сопутствующего инвентаря». Так уж получилось, что экспедиция на Черноморский флот в декабре месяце стала для меня полной неожиданностью: вместо желанных хлопот по спортивным магазинам и катания на лыжах с подмосковных гор мне была уготована веселая командировка…

– Откуда столько денег? – переспросил я и подумал про Петрову: простота хуже воровства, даже сказать ей нечего; как она только ухитрилась деньги в бумажнике разглядеть?

Вместо меня, даже не задумываясь о последствиях, ответил Прокопыч.

– Он их этой ночью в рулетку выиграл, – сказал он, не моргнув глазом.

– Да, – подтвердил я и добавил уверенным тоном, за которым уже прятался дикий хохот: – В Турецкой слободке!

Глаза Петровой, что называется, вспыхнули.

– Правда? – спросила она у Прокопыча, как у старшего товарища, заслуживающего большего доверия, чем какой-то ассистент.

– Вот те крест! – подтвердил Прокопыч. – Этому балбесу повезло. А я проигрался. Теперь, вот, одалживаюсь.

В подтверждение он помахал перед носом Петровой зеленой купюрой с портретом вождя мирового пролетариата и спрятал ее во внутренний карман пиджака. Как настоящий балбес, которому крупно повезло, я скромно потупился и промолчал. Началась съемка, и Петрова отстала от нас – побежала хлопать своей хлопушкой, а мы с Прокопычем встали за кинокамеру.

«Экран покажет!», – сердито говорил Прокопыч иным бестолковым режиссерам, когда они напрягали его буквально после каждого отснятого кадра:

– Ну как, Николай Прокопьевич? Получилось?

В тот раз после съемок к нам подошел вальяжный Мацуль, наш режиссер.

Прокопыч сидел на яуфе – ящике упаковки фильмов – и разбирал кинокамеру: резиновой грушей продувал фильмовой канал и обтюратор, кисточкой смахивал оставшиеся пылинки, протирал замшевой тряпочкой объективы и рассовывал их по гнездам в операторском кофре.

Я возился с отснятым материалом: разряжал в зарядном мешке последние кассеты, компостировал и упаковывал пленку в черные пакеты, рассовывал пакеты по банкам, клеил на них соответствующие этикетки и писал заказ-наряды для цеха обработки кинопленки.

– Ну как? – поинтересовался Мацуль у Прокопыча и, опережая его традиционный ответ, торопливо спросил: – Экран покажет?

Вместо ответа Прокопыч отвернулся от режиссера и засопел в свой орлиный простуженный нос. Он всегда так делал, когда сильно раздражался – то есть, весьма часто, потому что режиссеры нашей киностудии что называется «доставали» его своей непроходимой тупостью.

Из-за спины Мацуля выглянула Петрова.

– А вы меня с собой возьмете, Николай Прокопьевич? – спросила она.

Режиссер удивленно глянул на Петрову, потом посмотрел на Прокопыча и поинтересовался с прищуром: