Струпья

Дневники пишутся для того, чтобы их кто-то прочитал. Один человек соеденил вместе несколько толстых тетрадей, и исписал лишь несколько страниц. Так сказать, предисловие. Затем он оставил дневник в парке на скамейке в надежде на то, что кто-нибудь эту тетрадь найдет, тоже напишет несколько строк, а затем по его примеру оставит, например, в ячейке для хранения вещей в каком-нибудь небольшом магазине. И так до тех пор, пока тетрадь не заполнится, или пока ее кто-то не выкинет. Пока она не соберет в себя как можно больше историй. Каждый будет читать то, что было написано другими. Учиться с ошибок людей, которых, возможно, уже нет в живых.

Эта тетрадь досталась мне в плачевном состоянии. Вся подклеенная, с пришитыми дополнительными чистыми листами. В ней были откровенные истории и рисунки, стихи и засохшие капельки крови от порезанных запястий. Чеки, билеты, расписания поездов. Откуда прибыла эта тетрадь, и кто ее начал? Тот человек, который исписал первые страницы мелким дрожащим подчерком, кажется умер. Этому нет доказательств, но почему-то с первых страниц веет тишиной и грустью. Кажется, что самый первый жалел о том, что не приписал в дневник еще чего-то, что он считал для себя важным. Или он забыл написать то, от чего хотел избавиться. Тяжкий груз недосказанных мыслей остался с ним, и судя по тишине первых строк, этот груз его убил. А те, кто писал позже, это тоже поняли. Люди нашедшие дневник, не оказались сволочами, и в своих строках выражали сочувствие. Они надеялись, что с автором первых строк все будет хорошо.

Последние строки гласили: "Если ты нашел это, то напиши что-нибудь от себя, а как закончишь – передай другому".

И люди в это поверили. Никто не нарушил правил. Все честно исполнили просьбу того первого, кто вообще это придумал.

На тот момент, когда я обнаружил тетрадь в своем почтовом ящике, в ней не осталось и пустой строчки для меня. Кто-то уже втиснул текст между чужих строчек, не осталось ни одного пустого поля. Пожелтевшие измятые страницы рябили от мелких густых узоров слова, мне не оставалось ничего кроме того, чтобы не приклеить к обложке еще одну тетрадь на 96 страниц. С чего начать? Как я родился и вырос? Или как захочу умереть? Кто-то оставил здесь завещание, а другим стало грустно. Этот дневник мне напомнил чат, в котором по очереди может находиться только один человек. Сейчас настала моя очередь.

– Это где-то за городом, я видела, – сказала Инга, раздраженно поднося сигарету к накрашенным губам. Ее движения были отрывистыми, нервными.

– Да твою ж мать, – выругался водитель. Вдарил по тормозам и посмотрел на девочку на пассажирском сидении. – Тебе сдался этот клуб? Кто тебя малолетку пустит?

– А ты, блин, на что мне? Едь за город и ищи эту церковь, я не собираюсь пропустить концерт.

Глаза Инги были скрыты за солнцезащитными очками, но водитель чувствовал, как глаза за ними сверлили его. Мужчина опустил взгляд. И поехал за город. Инга заметно оживилась.

– Это "Розовый сад", понимаешь? Когда я услышала их музыку, я заплакала. И я хочу послушать их вживую, а они выступают в старой церкви, переделанной под клуб. Это же здорово.

– Я проведу тебя в клуб, но пить ты больше не будешь. Тебе, блин, четырнадцать лет.

– Тогда я найду того, кто проведет меня в клуб и выпьет вместе со мной. А ты можешь катиться отсюда.

На маленький городок словно густой сиреневой волной накатил вечер. Еще голые ветви деревьев будто поддерживали тяжелое небо. Где-то вдали курились трубы ТЭЦ, и Инга смотрела на них, прижавшись лбом к холодному окну. Искоса она поглядывала на своего рослого спутника, и уже планировала его бросить. Ей было всего лишь четырнадцать лет, но она знала, что если будет обаятельной, то найдется мужчина, который ее приютит. В этот раз этим мужчиной стал Никита, и Инге он уже надоел. На концерте она соблазнит парня помоложе, желательно на мотоцикле.

Девятка свернула с дороги в сторону красных огоньков на здании, очень похожим на церковь. Там уже собирались люди, и они пили дешевое пиво, ругались, и будто бы учавствовали в безмолвном конкурсе у кого тачка лучше. Инга с трепетом на сердце отметила взглядом пару мотоциклов, разглядела красные гирлянды на высоких стенах бывшей церкви. Из дверей уже ревела во всю музыка. Никита остановил машину, и как джентельмен открыл дверь Инге.

– Спасибо, – прыснула Инга и вышла из машины. Хлопнув дверцей, она направилась к дверям клуба – в кожаной курточке и в узких разорваных джинсах. Остановилась на пол пути и вопрошающе уставилась на Никиту. Тот, подозрительно разглядывая молодежь, пошел следом.

В клубе еще только все начиналось. Группа настраивала аппаратуру, "прихожане" общались, пили, курили. Инга разглядывала солиста, и тот даже ей улыбнулся – неплохой автограф в памяти подростка, который проделал немалый путь, чтобы послушать любимую музыку. Инга улыбнулась в ответ. Солист неопределенно пожал плечом, отвернулся, и надел на голову венок из живых роз. Никиту не интересовала группа. Он смотрел на роспись на стенах, на то, как старинные иконы были изрисованы маркерами и краской из баллончиков.

– Я хочу кока-колы. – сказала Инга, все так-же разглядывая солиста, изучая его тело под огромной синей рубашкой. Никита нехотя отдалился от девушки, и направился к барной стойке. Через минуту Инга смаковала напиток, в то же время куря сигарету.

Началось.

Людей стало еще больше, под первые аккорды "Розового сада". Инга вырвалась из объятий спутника, и словно юркая ласка направилась ближе к сцене, локтями расталкивая металистов, панков, алкашей, и других непонятных людей. Музыка была словно густая карамель, словно мед, заполнивший стены старой церкви. Вот они – новые святые, поющие и танцующие на алтаре. Живые иконы, "Розовый сад" сам стал троицей, богами для этих людей.

– Ты больше никогда не услышишь его голос, – сказала какая-то часть моего подсознания. И еще добавило, – Просто забудь.

Я встал с кровати и принялся записывать фразы. Глупые словосочетания, чтобы отвлечься. Чтобы чернилами запачкать в воспоминаниях глаза цвета янтаря. Глаза цвета сосновой коры на солнце, горечью ручки "Эрик Крауз" уничтожить вкус его губ – эти губы на вкус были как ароматизированные сигареты и слезы.

"Мои вишни, мое вино, мой розмарин и тимьян – для тебя".

Мой милый принц – ты единственный.

– Ты будешь чувствовать боль еще за долго до того, как за его спиной закроется дверь тюрьмы. И пока ты не найдешь себе кого-то другого – он будет твоим призраком. Он будет плакать по ночам, и ты еще не скоро поймешь, что плачешь на самом деле ты сам.

– Я уже плачу, дорогая моя Грусть.

– Не стоит портить своим черным присутствием еще чью-то жизнь.

– Но я так одинок.

– В могиле им тоже будет одиноко. И с ними рядом не будет никого, кроме червей и жуков.

Это было ужасно. И пытка здесь заключалась не в том, что Аркадия этот сон пугал, а в том, что он был так прекрасно идеален и реалестичен. Когда он вскочил с кровати посреди ночи, на его щеках были слезы. Жена спала рядом, не подозревая о том, что в сновидении ее муж изменил ей с коллегой по работе.

То есть, Аркадий никогда не подозревал в себе тяги к мужчинам, и даже боялся думать о таком. Он вытер лицо краем одеяла. Вот она пытка: испытать нечто прекрасное во сне, практически влюбиться, а проснувшись понять – что все это был сон, и он кончился, и в реальном мире такого никогда не будет, так еще и ЭТО в реальном мире под запретом. Аркадий никогда не простит себя за это.