– А очень просто. Но тайна прежде всего! – таинственно проговорил капеллан.

– Молчание – одна из обязанностей рыцарских, – сказал командор.

– Ну, так слушайте. Вы, вероятно, слышали, Скирмунда, эта заклятая язычница, объявила себя вайделоткой. Её повезут посвящать в Полунгу, на берегу моря. Вместе с ней повезут туда и рыцаря, чтобы принести его там в жертву – вы меня поняли? Путь их лежит близ вашей границы. Чего нельзя сделать за стенами замка, то возможно в чистом поле или в дремучем лесу. Вот вам случай отомстить и, к тому же, спасти товарища!! Думаю, что за это и сам великий магистр не рассердится, а захватите княжну Скирмунду – вот и заложница в ваших руках.

Канонник (справа) и госпитальер

– Но когда же, когда её повезут? – с видимым любопытством спросил командор. Очевидно, идея мести и спасения товарища понравилась ему.

– Через девять дней, как раз в новолуние. У них всегда такой обычай: все свои богомерзкие обряды совершать в новолуние!

Долго ещё проговорили между собой хитрый капеллан и суровый рыцарь. С каждой фразой отец Амвросий всё больше и больше укоренял в командоре мысль отбить пленника и захватить серьёзную заложницу. Он знал, что князь Вингала боготворит свою дочь и что за её освобождение поступится всеми своими правами и исполнит требования ордена, которые несколько дней тому назад так презрительно отверг.

Снова колокол зазвонил на высокой колокольне, но на этот раз совсем другим звоном. Это был сигнал к обеду, и со всех концов замка потянулись к трапезной братья-рыцари.

Младший из братии, только что поступивший брат Иоанн, ещё совсем молодой человек, с выразительным, красивым лицом, прочел молитву. Капеллан конвента, невзрачный и злой старикашка, благословил трапезу, и все уселись.

Командир посадил рядом с собой гостя и весь обед говорил только с ним и, к великой радости брата Петра, приказал подать на обед две бутылки старой венгржины. Этого было немного на 15 человек, но важен был принцип.

После обеда, когда все собрались в круглой зале у камина, командир вдруг подозвал к себе заведывающего оружием брата Андрея.

– Брат, – сказал он ему голосом, не допускающим возражения: – осмотри оружие и вели подточить мечи и копья. На днях мы выступаем. Скажи драбантским офицерам, чтобы готовились в поход.

Все переглянулись.

о дня страшного решения, принятого княжной Скирмундой, прошло шесть дней. Удивительная весть о том, что дочь знаменитого князя Эйрагольского, которую все считали почти христианкой, объявила себя вайделоткой, быстро облетела всю Литву, и со всех концов Жмуди и Литвы потянулись к Эйрагольскому замку целые толпы вайделоток, сигонтов и вообще закоренелых язычников, желавших принять участие в торжественной процессии, с которой должна была отправиться княжна Скирмунда из родимого замка в дальнюю Полунгу.

Молодой князь Давид, очень обласканный князем Вингалою и его молодым племянником, совсем теперь оправился от раны, нанесённой ему рыцарем, и серьёзно подумывал об отъезде из замка, где готовилось языческое торжество. Ему, как христианину, было и неловко, и небезопасно даже присутствовать при этой языческой демонстрации, а между тем, сердце ему подсказывало, что нельзя уехать, не повидавшись с той, которая только ради него решилась на такой героический подвиг.

Однажды в глухую полночь кто-то тихонько стукнул в дверь его опочивальни. Он спросил, а в ответ ему послышался шёпот старой кормилицы княжны Скирмунды.

Как, какими чарами, какими обещаниями удалось княжне упросить старую Германду тайком пробраться в покои князя и вызвать его на свидание – не знаю, но через несколько минут князь в глубокой тьме пробирался вслед за старухой по крутым лестницам в её комнату, которая прилегала, как мы помним, к терему княжны.

Когда они очутились, наконец, в этой маленькой комнатке, чуть освещённой светом серебряной лампады, горевшей перед изображением Прауримы, старуха скользнула в двери, и через минуту, на пороге, бледная, как привидение, появилась княжна, вся закутанная в длинные белые одежды вайделотки.

Князь хотел броситься к ней, сжать её в своих богатырских объятиях, но взгляд её, печальный, трогательный, словно умоляющий приковал его на месте.

– Опоздал! – прошептала она печально, но укора не было слышно в её голосе. – Не судьба! – добавила она, протягивая руку. – Я хотела проститься с тобой навеки! Навеки! – Голос её дрогнул.

– Зачем говорить так? Разве я не здесь, перед тобой, разве я не люблю тебя? – с жаром заговорил Давид. – Разве ваш криве-кривейто не может разрешить тебя от клятвы! Говори же, говори, ведь бабка твоя Бирута тоже была вайделоткой.

– Всё это так, радость моя, жизнь моя. Да только то, что было возможно Кейстуту, льву литовскому, такому же поклоннику великого Перкунаса, как и сама Бирута, то недоступно тебе, смоленскому витязю. Лидутко, я его знаю, за все сокровища мира не согласится на брак вайделотки с христианином. Наконец, мой отец. Он проклянёт, убьёт меня, если я только осмелюсь подумать об этом браке.

– То же говорила и Бирута, однако же!..

– Нет, ты меня не понимаешь. Старый Лидзейко согласился признать брак только тогда, когда не мог поступить иначе: Бируту Кейстут увез силой и спрятал в Троках; поневоле Лидзейке пришлось покориться и признать то, что уже совершилось.

– О, свет глаз моих, Скирмунда, – чуть не вскрикнул князь Давид, бросаясь к ней, – если только за этим дело стоит, украду я тебя, вырву из рук вайделотов, умчу тебя к себе в Смоленск, там тебя не найдут, не отнимут!.. И Бог благословит наш союз.

– Как ты ещё молод, мой ненаглядный! – печально проговорила Скирмунда, покачав головой, – увезти меня, когда? Откуда? Уж не теперь ли, когда меня окружают и берегут в этих стенах две тысячи ратников отца и двое железных ворот. Не из Полунги ли, где за тройной оградой вечно на стороже пять тысяч литвин да двести вайделотов?

– Но тебя на днях повезут в Полунгу, я нападу из засады ночью, я отобью, украду тебя.

– Украдёшь, отобьёшь, когда меня будет провожать дружина отца и несметная толпа народа. Допустим даже, что нам удастся бежать, но куда и каким путём? Через Литву? Чтобы нас захватили в первой деревне?! Через крыжацкие земли?.. Страшно и подумать!.. Дорого бы они дали, чтобы иметь дочь князя Вингалы заложницей! Нет, князь, не иди против судьбы! Прощай на век. Видно, не судили нам боги счастья вдвоём. Прощай!

Князь Давид бросился на колени перед тою, которая в эту минуту была для него дороже жизни, дороже всего на свете, он схватил её руку и стал покрывать горячими поцелуями.

– Нет, нет, – говорил он словно в забытьи, – не отдам тебя без боя! Здесь ли, по дороге ли, из Полунги ли, но достану, выкраду тебя, только поклянись мне ты, что если мне удастся добраться до тебя, ты последуешь за мною без боязни, без рассуждения! Жить один раз, умереть один раз, так лучше умереть вместе, чем умирать долгие годы в тяжёлой разлуке, не так ли, моя дорогая, моя радость? Говори, говори, дай мне надежду, иначе я руки на себя наложу, душу свою погублю! О, Скирмунда! Как я люблю тебя! Не лишай же меня дорогой надежды!

Скирмунда печально слушала горячие речи своего милого. Она понимала, что безрассудно бороться против стихийных сил, которыми теперь она окружена, понимала, что не может же князь Давид с горстью людей биться с целым фанатически настроенным народом, понимала, и вдруг какая-то дикая решимость охватила всё её существо. «Умирать, так умирать!» – только на груди любимого человека, – мелькнуло у неё в голове, и она тихо прошептала:

– Делай, как знаешь, мой дорогой, мой ненаглядный, помни и верь, что за тобой пойду всюду, и на счастье, и на смерть! Делай, как знаешь! Что ты ни принесешь мне, приму без ропота. Я сумею страдать и умереть, если надо!