Очевидно, что речь идет именно о той позиции, которую мы сегодня и называем «принципом методологического объективизма». У различных авторов и в разных контекстах этот принцип может выступать и в ином «терминологическом облачении» – Джеймс, например, называет его «вопрос о философском значении религиозного опыта», – суть дела не меняется: речь идет об «исключении вопроса об объективной истине религии». Обратим внимание, что Флурнуа рассматривает его как некое новшество в психологии религии, то есть в его время принцип «исключения трансцендентного» – это далеко еще не нечто общепризнанное, не бесспорное, не самоочевидное, не абсолютное на все времена, а значит – подлежащее обсуждению и даже при случае подвергаемое сомнению.

В то время как западная психология религии на протяжении всего ХХ в. работала по преимуществу в русле методологического объективизма, в советской марксистской науке господствовал принцип-антипод, а именно принцип партийности. Другая альтернатива «методологическому объективизму» – конфессиональное религиоведение – также получила значительное развитие благодаря тому, в частности, что в христианских церквах основных конфессий сформировался серьезный интерес к психологии, и процесс интеграции психологических подходов не только в практику душепопечения, но и в некоторые области теологической работы вызвал к жизни так называемую пастырскую психологию, которой в свою очередь пришлось столкнуться с существенными методологическими проблемами в связи с изначально принципиально светским характером привлекаемых психологических доктрин.

Скажем, однако, несколько слов о марксистском принципе партийности. Старшее поколение россиян, которое и в школе, и в вузе изучало марксистско-ленинскую философию, помнит, что она далеко не исчерпывалась требованием подходить с материалистических позиций к решению любых вопросов. Существенным было также то, что она провозглашала партийность не только религиозных или политических доктрин, но и любой науки (прежде всего общественной), философии, литературы и вообще любого продукта общественного сознания. Под партийностью понимался тот факт, что – вольно или невольно – любая философия или другая область гуманитарного, а иногда и негуманитарного знания выступает на одной из сторон в борьбе мировоззрений, а борьба мировоззрений в конечном счете является одной из форм классовой борьбы. Так, любая философская теория оказывается продолжением линии либо Платона, либо Демокрита, а вообще всякий продукт духовной культуры служит интересам либо революционного пролетариата, либо реакционной буржуазии; соответственно применительно к изучению религии это означало, что любое исследование в этой области – совершенно объективно и отчасти независимо от сознательной интенции автора – либо разоблачает и ниспровергает религию, либо ее защищает (то есть встает на службу мракобесия и обскурантизма); последнее, как правило, касается и тех исследователей, которые заявляют о собственном нейтралитете: нежелание автора осознанно и категорически занять позиции материализма и атеизма автоматически означало его враждебность идеологии пролетариата, и в соответствии с принципом «кто не с нами, тот против нас» такой автор рассматривался как враг. Сплошь и рядом, утверждает это учение, объективная «партийность» произведения, воззрения, теории не зависит от того, что его автор сам думает о своей «партийной принадлежности»; он, может быть, о ней даже и совсем не думает, но при этом «объективно» (и часто даже, может быть, помимо собственной воли) «льет воду на мельницу» классового врага. Последний нюанс – допущение возможной непроизвольности и неотрефлектированности собственной «партийной» позиции исследователя – весьма примечателен; он означал фактическое признание того, что в подоплеке процесса идейного и художественного творчества работает мощный бессознательный фактор: вот, дескать, этот человек сам не осознает того, что он занимает и защищает определенную мировоззренческую позицию; не отдавая себе в том отчета, он оказывается на службе у чьих-то интересов, на защите чьих-то ценностей (то есть где-то «в подкорке» у него эти ценности и интересы зафиксированы и они «работают», то есть на ту или иную сторону его завлекают). Так что, учил марксизм-ленинизм, лучше не обманывать ни себя, ни других иллюзией собственного нейтралитета, а отдать себе отчет в том, на чьей стороне ты в действительности стоишь, и следовать этим партийным интересам уже сознательно – лучше, разумеется, интересам пролетариата.

Очевидно, что в рамках такого подхода представлялась совершенно невозможной идеологически нейтральная наука о религии. Считалось, что исследователь религии либо может стоять на последовательной и осознанной антирелигиозной позиции, и тогда он должен разделять идеи научного атеизма и сознательно «разоблачать» и «ниспровергать» религию, либо же он – сознательно или неосознанно, явно или замаскированно – религию защищает; последнее имеет место чаще всего и тогда, когда исследователь декларирует свою нейтральность в мировоззренческих вопросах, то есть заявляет о своем нежелании, чтобы материалы его исследования послужили на пользу или пошли в ущерб той или иной стороне идеологического конфликта.

Каким образом работает принцип методологического объективизма на практике? Очень просто: он означает отказ ученого рассматривать определенные вопросы, а именно те, которые носят мировоззренческий характер, которые фактически являются аксиомами, «предельными истинами» в системе некоторого мировоззрения, в нашем случае религиозного.

Обратимся к тому же Флурнуа – он дает вполне конкретный рецепт применения этого принципа: некоторые вопросы, говорит он, следует просто исключить из обсуждения. «Исключить что-нибудь или кого-нибудь вовсе не значит вполне уничтожить его, абсолютно не признать его существования, это значит только удалить его, закрыть ему вход туда, где не знают, что с ним делать (курсив мой. – Е. О.) Религиозная психология не утверждает, как и не отрицает трансцендентного существования объектов религии, она ограничивается тем, что игнорирует его и отстраняет проблему, которую она считает вне своего ведения»[11].

Заметим, к слову, что и Уильям Джеймс, современник Флурнуа, неоднократно высказывается именно в духе исключения трансцендентного; местами может показаться, что он солидарен с этим принципом и понимает неизбежность его применения в определенных областях (на деле это не совсем так, но мы пока отвлекаемся от этого нюанса). «Мы не можем, – пишет он, – делить явления на естественные и сверхъестественные; мы не можем разбираться в сверхъестественных явлениях – какие из них от Бога и какие от дьявола. Мы можем только собирать психологические факты, подходя к ним без какой бы то ни было априорной теологической доктрины»[12]. Он совершенно справедливо указывает, что вопросы конкретные, частные, самым жестким образом зависят от того, дали ли мы ответ на «последние», самые общие вопросы, определились ли с аксиомами: «…может показаться нелогичным само намерение оценивать результаты религиозной жизни эмпирически, в наших человеческих выражениях ценности. Как можно, на самом деле, измерять их ценность, не зная, существует ли Бог, который, как это необходимо предположить в данном случае, требовал бы от людей таких проявлений. Если Он существует, все поведение человека, направленное к тому, чтобы идти навстречу Его требованиям, будет, несомненно, разумным. Бессмысленным оно явится лишь в том случае, если Бог не существует»[13]. А поскольку отвечать на вопрос о существовании Бога мы отказались, то и «оценивать результаты религиозной жизни» мы даже не будем пытаться: наше исследование принципиально не оперирует понятиями «хорошо» и «плохо», «истинно» и «иллюзорно». За этим «воздержанием от суждения» может стоять и своего рода агностицизм (в духе «бытие Божие непознаваемо, в него можно только верить»), а может – деликатность интеллигентного человека и толерантность современного европейца (дескать, «не хочу никому навязывать свои убеждения, поэтому ухожу от разговора»). Приведем и мы некоторые соображения, которые могут послужить оправданием подобного агностицизма.