Он улыбнулся мне, чуть приподняв лицо, трепеща ресницами. Потом повернулся и пошёл — одинокий и непостижимый. Звёздный мальчик. Инопланетный человек. Он делает своё дело и не входит ни в чьё положение. Поэтому Кира выбрала его, а не меня. Хотя, объективно, я более красивый и положительный и предпочитаю порядок тотальному хаосу.

Через месяц случилось то, что должно было в конце концов обязательно случиться. Меня выгнали с работы.

Мой начальник Лебедев сказал, что у него нет другого выхода, поскольку если он не выгонит меня, то вышестоящий начальник выгонит его. А он, Лебедев, к этому морально не готов.

Я сказал:

— Извините, что я тратил ваши нервы.

Я рассчитывал, что моя покорность смутит Лебедева и он отменит своё решение. Но Лебедев пожал плечом и сказал:

— Каждый человек тратит другого человека. Это и называется жизнь.

По тому, как он говорил со мной, вежливо и остраненно, я увидел, что он уже сбросил меня со счётов. У него уже есть на примете другой переводчик, которому обещано моё место. Может быть, он уже сейчас сидит в раздевалке и ждёт, когда я уйду.

Я вышел от Лебедева. Перед его дверью сидела секретарша Роза. Прошлое лето я вывозил её с семьёй на дачу.

— А меня выгнали, — сказал я Розе.

Я мог рассчитывать на то, что Роза бросит все свои дела, выведет всех сотрудников на улицу и они пойдут перед издательством с лозунгами и транспарантами.

— А за что? — спросила Роза.

— За то, что я ничего не делал…

— А…

Организовывать забастовку Роза не побежала. Осталась сидеть на месте.

— А на что ты будешь жить? — спросила она.

— Что-нибудь придумаю…

Роза задумалась. Её лицо стало сомнамбулическим. Видимо, она мысленно изыскивала средства, на которые бы она существовала, если бы её выгнали с работы.

Тамара стояла возле плиты и готовила ужин: жарила яичницу с докторской колбасой.

В кухню вошла её десятилетняя дочь Катя.

— Мне грустно! — воскликнула девочка. Её голосок прозвучал пронзительно, как крик птицы.

— Это нормально, — объяснила Тамара. — Человеку не может быть только весело. Если это не идиот, конечно.

Катя постояла и ушла.

— Тамара, — сказал я, — одолжи мне денег.

— Я же при тебе купила эти колотырки. Весь аванс ушёл. Я сама думала: у кого бы перехватить. Честное слово!

Тамара показала мне искренне вытаращенные глаза.

— Я верю, — сказал я. — Извини, пожалуйста.

В кухне появился её муж Лёвка. Он был заспан и одет, как беженец. Он любил спать среди дня.

— Ты чего не раздеваешься? — спросил Лёвка.

— Я на минуту.

— Зачем ты её возил? — Лёвка глядел на меня с брезгливым любопытством.

— Она попросила, я и повёз.

— Лева! Ну я же тебе объясняла: мне надо было исключить! — вмешалась Тамара.

— Она же истеричка. В следующий раз она тебя в морг потащит. Тоже поедешь?

— Наверное, — я пожал плечами.

— Зато теперь я спокойна, — сказала Тамара.

— Можно было успокоиться меньшей ценой.

— Это тебе всегда все удаётся даром, — сказала Тамара. — А я всегда плачу втридорога за все: и за туфли, и за покой.

— Ты платишь, когда можно и не платить. А почему? Потому что у тебя низкая разрешающая способность мозга.

Тамара внимательно посмотрела на мужа, пытаясь расшифровать сложную формулировку.

— Ты дура, — расшифровал Лёвка.

— Если бы я была дура, то я не защитила бы докторскую в тридцать пять лет.

— Значит, ты умная дура.

Лёвка достал начатую бутылку водки.

— Садись с нами, — предложил он.

— Спасибо, — отказался я, потому что каждый день ем яичницу с колбасой.

— Ну, просто выпей.

— Не могу. Мне нельзя.

— А ты всегда делаешь только то, что можно?

— У меня камни.

— Они и не почувствуют.

Лёвка разлил водку по чайным чашкам. Поднял свою чашку. Ждал.

— Ну?

Когда я чувствую волевой импульс, направленный на меня, я не могу противостоять. Я выпил и потряс головой.

— Может, все-таки сядешь? — предложила Тамара.

— Да нет, — сказал я. — Пойду.

Когда-то, в студенческие времена, я привёз из Одессы старый штурвал корабля и приделал его на балконе. С внешней стороны. Моя квартира представлялась мне кораблём, уходящим в открытое море, а сам я — пират с повязкой на глазу. Я прыгал со своего корабля на чужой, бежал, громко топоча по деревянной палубе, — отнимал. Не отдавали — убивал. Ссыпал в карман драгоценности. Целовал красивых аристократок и носил повязку на правом глазу. Я глазом платил за эту вольную жизнь, а может быть, даже надевал повязку на здоровый глаз.

На сегодняшний день мой штурвал потемнел от дождей и засохшей грязи. Рядом с ним стояли пустые бутылки из-под боржома и высокая банка с олифой.

Не снимая пальто, я сел к телефону и набрал номер Лоди.

— У нас все в порядке. Спасибо, — отозвался Лодя. Он решил, что меня беспокоит его семейная жизнь, и благодарил меня за заботу.

— Одолжи мне денег, — сказал я.

— Сколько?

— Сколько есть.

— На сколько?

— На сколько можешь.

Эта неопределённость повергла Лодю в размышление.

— Я могу дать тебе десять рублей на неделю, — предложил Лодя.

— Меня это не устроит.

— А больше у меня нет.

Я молчал. Лодя воспринял моё молчание как недоверие.

— Вообще у меня есть, — признался Лодя. — Но они на срочном вкладе. Если я их оттуда возьму, я потеряю проценты.

Я молчал. Слушал.

— А вообще, если честно, проси у меня все, что хочешь. Я могу сделать тебе выгодный обмен, машину без очереди. А денег я не занимаю. Жадный я до денег.

— Спасибо, — сказал я, имея в виду машину без очереди.

— Ну, звони! — Лодя торопился окончить неприятный для себя разговор.

Я включил телевизор и стал его смотреть. Холодная водка блуждала по моим сосудам, и мне было холодно.

Когда я раньше смотрел телевизор — я помнил, что меня ждёт работа, и мучился угрызениями совести. Эти угрызения делали все передачи особенно интересными, и я смотрел от начала до конца, что бы мне ни показывали.

Сегодня я мог сидеть перед телевизором со спокойной совестью.

Шла передача о том, как готовят капитанов дальнего плавания. Каждому поступающему задают тесты. Ответы запускают в машину, а машину точно определяет — годится человек в капитаны или нет.