Вот, – сказал хозяин мрачно и решительно. Я ей писал, говорил, требовал. Опять письмо. Хуже прежних. Кончилось мое терпение. Жизнь мне рушит, старая карга, не слушает меня. Теперь надо дело кончать. Поеду и зарежу дуру.

Я посмотрел налицо хозяина и как-то поверил ему. Он не шутил, и нож точил вполне осмысленно. Тогда я посмотрел на часы – два с половиной часа у меня есть, потом надо мчаться в аэропорт, – и принялся с хозяином беседовать. Сначала он не хотел ничего слышать, но я настаивал. Хозяин взялся за нож поухватистее и сообщил, что которые будут ему зубы заговаривать, могут сильно пожалеть, он решил твердо и отступать не намерен.

Я достал бутылку (из запасов хозяина), водрузил на стол и сказал, что отговаривать его никоим образом не собираюсь, но дело серьезное и надо всё хорошенько разобрать. Хозяин посмотрел на водку, внял моим аргументам, и мы сели обсуждать убийство его матери. Беседа длилась уже больше двух часов. Я исчерпал все аргументы. Мать была хорошая, растила его, хоть была очень бедна, отдавала последнее, не била, не издевалась. Но ее несомненная вина состояла в том, что она вдарилась в религию, портила сыну биографию с анкетой, и препятствовала своим существованием дальнейшим карьерным планам. Точка. Надо резать.

Времени у меня было в обрез. Я уже опаздывал на автобус до аэропорта. Если я опоздаю, я буду сидеть на этом острове неопределенное время. Свободных билетов тут практически нет, я мог улететь только по забронированному билету, который тихо таял во внутреннем кармане. Хозяин сказал, что мы хорошо поговорили, он здраво всё обдумал, укрепился в правильности своего решения, и полез закрывать чемодан. Его ждал рейс на Красноярск. Я думал, каковы у него шансы не упиться в свинью, не попасть в вытрезвитель, не забыть о планах и добраться до матери. Прикинул так и сяк – у него были хорошие шансы.

Я плюнул на опоздание, вытащил еще бутылку и предложил по последней. Хозяин покосился, подумал и сел со мной к столу. Во время предыдущего раунда переговоров он вскользь упомянул, что у него был брат. Я начал развивать эту тему. Мне повезло – пошла карта. Брат был старший. Жил во Владивостоке. Вроде не пил – по меркам хозяина. Работал.

Я начал решающую атаку. Воззвал к законам божеским и человеческим, обсудил структуру патриархальной семьи и выдвинул решительный аргумент: «Как же так, брат-то старший. Ты, конечно, имеешь полное право зарезать мать – не хватайся за нож, я тебя не отговариваю. Но как ты потом посмотришь в глаза брату?» Хозяин уверенно сказал, что брат одобрит его поступок, как только он, хозяин, подробно расскажет, как старая дура портила ему жизнь. Я давил: «Он старший, он имеет право знать об этом заранее. Будет ли правильно, если ты сначала зарежешь, а потом скажешь? Закон старшинства, сам знаешь. Брат имеет право знать заранее, он имеет право решать, ты должен с ним поговорить до того. Поговори, убеди его – вот тогда… А без его согласия ты не имеешь права». Я давил на право совместного владения имуществом – мать у них общая. Она также является и матерью твоего брата, понимаешь? Ты своим решением лишаешь его матери, разве он не должен дать свое согласие?

Моя дипломатия увенчалась успехом. Хозяин выпил, подумал, выпил и согласился. Действительно, брат-то старший. В самом деле, ему может не понравиться, если младший, ни слова не говоря, убьет его мать. Да, надо сначала поехать к нему, объяснить все, и тогда уже ехать резать мать. Все, решено, он едет во Владивосток, к брату.

Я облегченно вздохнул. Рейс у меня был через 25 минут, я был на другом конце города, в котором не было такси и почти не ходил общественный транспорт. Я скоренько закинул рюкзак на плечо, попрощался с хозяином и, чувствуя, что уже не успеваю на самолет, ринулся к двери.

Хозяин сидел в задумчивости над бутылкой, вяло кивнул мне вслед. А потом медленно и раздумчиво, голосом, которым принимают решения, сообщил: «А если он не согласится со мной, я и его зарежу. Так будет правильно». Я поглядел на решительную физиономию хозяина, низкий нахмуренный лоб, тяжелый нож в руке. Вспомнил о времени, о самолете на материк. И закрыл за собой дверь.

Я успел на самолет. Задыхающийся, уже не соображающий ничего, еле прорвавшийся сквозь путаницу дверей, чинов, бумаг… Я вбегал на борт, передо мной шла пара с младенцем на руках. Еще шаг, и младенец взорвался, облевав длинной толстой струей три квадратных места тесного самолета. Долго ждали рейса, объяснила мамаша, нацеливаясь на чистые места. Возмущенные облеванные пытались оттереться платочками. Я добрался до своего места и рухнул туда. Рядом со мной сидел добродушный мужик лет сорока. Едва мы взлетели, он сообщил, что едет в Иваново – жениться. Там, говорят, баб много. Но у него проблема. Была тут у него одна, и все было хорошо. Вернулся во Владик, уже два раза на бабу лазил – ничего, а тут глянул, пошел к врачу – сифилис.

Вот мразь попалась. Баба егонная его выперла, так что теперь одна дорога – в Иваново. Как ты думаешь, москвич, правильно я решил? Давай, потолкуем.

Я бы назвал это взвешенным решением.

2004

Давным-давно, еще в дореволюционные времена, ехал я в автобусе Уссурийск-Владивосток. Дорога долгая, и рядом довольно громко рассуждали о жизни два молодых существа, лет 16–17.

Я уже не помню деталей, но вроде бы один из них залетал так далеко на Запад, что был чуть не в Новосибе, несомненно, городе передовой цивилизации и современных соблазнов. Его не отягченный социальным опытом собеседник жадно внимал последним порокам, выдуманным для себя человечеством.

Одним из пунктов было ошеломляющее сообщение – панки стали модными, теперь на Западе полно панков, одеваются они вот такочки и вот еще туточки такая хрень болтается, а на голове у них такая вот фигня с прибамбасами.

И тут дитя востока, не приобщенное к цивилизации, но лучше знающее глубину уссурийской жизни, презрительно фыркнуло и сказало: «Это всё ботва и полная хрень, куда западным панкам до наших, уссурийских. У нас – самые настоящие панки». Далее следовало детальное описание того, какие именно отличия можно наблюдать у уссурийских панков.

Я называю это культурой.

2005

В озере около нашего дома живет жабонатр. Весь день он лежит на дне, так что о нем никто не знает. Люди гуляют вокруг озера, сидят на лавочках… Днем жабонатр спит. Иногда кто-нибудь удивляется пузырькам на поверхности или вдруг возникающим медленным водоворотам. Но ничего не будет – просыпается жабонатр только к вечеру.

Пока жабонатр мал, он обкусывает краюшки теней. Когда вечернее солнце создает множество длинных вкусных теней, а потом их же и заливает мраком, – жабонатр выползает и обкусывает полупрозрачные границы больших теневых форм. Самые тонкие теневые веточки, полупрозрачные окончания. Подрастая, жабонатр переходит на тени все более солидные, забирается в сердцевину, выедает тень насквозь, так что ничего не остается, одна только пустая видимость.

Вырастая, жабонатр становится все огромнее. Распускает вокруг свои неисповедимые окончания. Ночью выходит охотиться за тенями и снами. Сначала, пока молодой, вместо цветных снов оставляет только черно-белые, потом и они исчезают. Жабонатр глушит город на многие километры вокруг логовища. В местах его охоты все реже прорываются к людям сны, и люди все хуже видят в темноте. Неповрежденные жабонатром люди видят полумрак и множество налегающих теней, теневых форм. А жертвы жутких эпиплевр жабонатра ничего не видят. Они говорят – там темно, мрак, там просто ничего нет, пустая темнота. Это «ничего» они и называют мраком, хоть это всего лишь языковая привычка. На самом деле в настоящей, живой темноте видно множество теней, и только объеденные жабонатром в темноте совсем ничего не видят.

Отпор жабонатрам дают лишь отражники. Они используют естественную вражду ночных теней и дневных отражений. Чем большее количество различных вещей отражается в водоемах, где дремлют жабонатры, тем чудовища слабее. Жабонатры ненавидят облака, отражающиеся в их прудах, дома, деревья и людей, чьи силуэты дробятся и плывут в водах озер. И потому отражники пытаются создавать ландшафты, неблагоприятные для жабонатров – с камышом по берегам прудов, со склоненными к воде деревьями. Если же какой-то жабонатр все же вырос, они переходят к непосредственным боевым действиям и отражаются в его пруду изо всех сил. Проходя мимо пруда, иногда можно заметить эту безмолвную схватку. Пруд, затихнув, ожидает ночи, а пока – на берегу замерла фигура отражника, проводящая час за часом в работе отражения.