Кто-то вызвал общий смех, заснув на бинокуляре. Ночи студенты проводили у костра – кто же спит на Белом море? И вот не выдержал, опустил голову на бинокулярные наглазники и отрубился на час. Потом очнулся, поднял голову – вокруг глаз сине-багровые круги.

Девичьи вскрики по поводу тонкостей полихетного строения звенели в лаборатории. Все находили у себя под бинокуляром чудный новый мир, зарисовывали в альбомы, кричали друг другу беспозвоночную латынь. Добравшись до нужной тезы, одна за другой студентки (ну, и студенты тоже, а куда же…) выясняли, что перед ними лежит, чудесное и морское, длинное, обычно белое, и лишь редко слегка отсвечивающее…

Энтузиазм, если его много, заменяет природу. Одной из девушек попался длинный белый червяк, и как она его иглой ни вертела, понять не могла совершенно ничего. Студентка была не из успевающих, она привыкла, что то, что другие делают легко и быстро, у нее вечно не получается по таинственным причинам. Она долго смотрела в учебник, на нарисованные выросты, гребни и впадины, дергала и переворачивала червяка под бинокуляром препаровальной иглой… В конце концов преподавателю был представлен рисунок, вполне адекватный виду, к которому он относился, красивым почерком написана латынь под рисунком. Проверяя, преподаватель взглянул в бинокуляр и обнаружил там зверски раздраконенную, всю изрезанную на какие-то фигурные финтифлюшки макаронину. Особенно впечатляла одинокая, сиротливо торчащая сбоку, но выглядящая в точности как в определителе параподия. Студентка стальной иглой просто вырезала в ней нужные признаки…

Ее высыпали из пакета, сварили в столовой, потом ее ели, но недоели, потом смыли с тарелки в таз, выплеснули в море, она поплыла на простор, рванулась… но была поймана, посажена в банку, выложена под бинокуляр и жестоко изрезана иглой. Нужные признаки морского червя были на ней просто вырезаны, благо мучнистое тело податливо. Макаронина под конец жизни обрела индивидуальность и звучное латинское имя.

А преподаватель сказал, что это лучшая ошибка сезона. В прошлое лето одна студентка пыталась сдать ему рисунок водоросли в качестве мшанки, но чтобы сделать из макароны полихету – решительно, это лучшее в этом году решение.

2004

Практика на Белом море у студентов Биологического факультета состояла, в частности, в том, чтобы наловить всякой беспозвоночной живности, принести в лабораторию и определить. Студенты-первокурсники с восторгом созерцали нежных гребневиков, крабов, полихет; внимание уделялось даже балянусам. Это были настоящие, дикие беспозвоночные, не лабораторно разведенные, а собственноручно пойманные.

Первой жертвой, как всегда, стал краб. Биостанция имела кораблик, который швартовался к пирсу; первые же шустрые студенты полезли под пирс, увидели на мелководье краба под камнем, с воплями кинулись, поймали – дурачок даже не пытался убежать, схватили за панцирь и, посадив краба в банку, всей толпой помчались в лабораторию – хвастаться, показывать и определять дикое беспозвоночное.

По дороге им встретился преподаватель; тут же был окружен, заговорен, обкрикан и в морду крабу показан. Скорбное лицо преподавателя заставило чуть приутихнуть, и стали слышны разъяснения. Краб всегда жил под пирсом, на одном и том же месте, на глубине локтя. Его все на биостанции знали, любили и подкармливали. И каждый раз приезжающие студенты его хватают, тискают, тащут… Бедный краб.

Устыдившиеся уносят краба к берегу – теперь уже почтительно, без ора. Краба выпускают там, где поймали, он тут же бежит к своему камню и под него залезает, ничуть не смущенный дурацкими проделками молодых позвоночных.

Через месяц курс уехал, остались только самые продвинутые, те, кто собирался поступать на кафедру беспозвоночных. Они собирались сделать это уже полтора месяца, были горды, неприступны и опытны. К пирсу подошел кораблик, выгрузил новых первокурсников – у этого отделения практика на Белом море начиналась месяцем позже. Толпа заполнила пирс, кто-то побежал к низким баракам, кто-то остался смотреть на море, еще минута – визг, гогот, краб пойман, в банке его несут в лабораторию, десятки рук тянутся к банке, теребят, показывают, какие у него удивительные клешни и усы… то есть антенны, антенны, я знаю…

Старослужащие беспозвоночники кидаются наперерез, перехватывают молодняк. Сурово его отчитывают, объясняют, что краб домашний, биостанционный, что абсолютно все его знают, и что вечно эти молодые его ловят. И сурово приказывают отпустить животное бережно и обязательно туда же, где взяли… И почтительная толпа несет банку на вытянутых руках к пирсу, и краб уверенно водворяется на свое место… Как всегда, дважды в год хлопоты, но место хлебное, пищи много, и участок приятный, и он никуда не уходит и садится под свой камень.

Так было всегда, дважды в год, пока была там биостанция и пока привозили туда студентов. Потом старый директор умер, потом наступила перестройка, потом перестали привозить студентов, а потом и поддерживать биостанцию. Кораблик сгнил, но пирс стоит. Однако под ним уже не живет тот краб: объедки из студенческой столовой, ранее падавшие рядом с пирсом и служившие хорошей платой за беспокойство, исчезли, и крабу пришлось применить социальную мобильность и искать другого кормного места. К этому он тоже отнесся спокойно: конкуренция, поиски кормных мест и адаптивное вымирание в случае ненахождения такового диким беспозвоночным очень даже знакомы. У них вот уже чуть не три миллиарда лет сплошные конкуренция и рынок…

2004

Беседую с девушкой, то и сё. Она говорит, что уже два дня ее преследует мысль о трехстах спартанцах, что-то она их все время вспоминает. Хорошо.

Далее я узнаю, что – ка-ак они стояли, сражались… с этими… с турками.

Я машинально, не успев понять, поправляю – с персами.

Она говорит: да без разницы, в общем – с мусульманами.

Пока я перевариваю это сообщение и пытаюсь вылечить картину мира, девушка задумчиво продолжает сопереживать спартанцам.

А откуда он бежал-то? – спрашивает. – Там ведь кто-то бежал…

Я бормочу, что – кажется, из Марафона в Афины, если ничего не путаю.

Она жалостливо вздыхает. Я готовлюсь сообщить дистанцию – мол, сорок километров, марафонская, сообщить о победе, но на взлете сбит ее замечанием:

– А что, позвонить было нельзя?.. А, да. Давно было.

И вот я не могу удержаться и говорю: Мобила сдохла.

2013

Логика – вещь очень важная. Обычно считается, что она способствует научным рассуждениям и помогает победить оппонента в споре. Мне же представляется, что эти ее функции побочны, главное же в логике – то, что она чрезвычайно облегчает своему владельцу жизнь. Самые трудные ситуации удается разрешить тому, кто владеет ее приемами.

Сам я в такой степени приемами логики не владею, но не раз наблюдал ее животворное действие. Вот как раз вспомнился отличный пример.

Были мы тогда на Беломорской биостанции и при этом на первом курсе. Жизнь была очень насыщенной – дни были заняты учебными предметами, а ночи – всевозможными походами, кострами и потреблением спиртного. В этот плотный график необходимо было включить общение с лицами противоположного пола, а еще – ну, мы же будущие ученые – проведение собственных научных изысканий. Короче, очень плотное было время.

Один из моих сокурсников вел в это время интенсивные научные исследования – изучал какое-то там распределение мышевидных грызунов в окрестностях биостанции. Для этого ему приходилось ставить линии давилок (таких особых ловушек), а затем обходить давилки и смотреть, чего же ему попалось. Линий было несколько, давилки исчислялись десятками, так что эта работа занимала довольно много времени.

И вот, после очередного напряженного дня, он обратился к товарищам по общежитию с просьбой. Я, говорит, уже вторую ночь просыпаю, а мне надо в три часа вставать и ставить давилки. Сплю я очень крепко, будильника не слышу – вот такая досада. И попросил более чутких товарищей разбудить его в три часа. Он довольно подробно описал алгоритм своего побуждения: я, говорит, буду драться, сопротивляться, ругаться – не обращайте внимания. Будите жестко, надо меня обязательно поднять, а то я не поставлю давилки, рухнет запланированная работа… Ему клятвенно обещали.