– К Извечным, Коулз. Мы с вами прекрасно знаем, на что она тратила свои таланты, и как вы ей мешали в этом. Хотите жить – позвольте мне сжечь вашу лабораторию.
И тогда от неё ничего не останется. На душе станет пусто, и можно будет с чистой совестью отправляться в путешествие по всем кругам ада, что приготовили для него Извечные. Не о чем будет жалеть.
Только бы Ада была далеко…
– Не смейте, молодой человек! – в голосе доктора появились визгливые нотки. – Не смейте! Мои исследования положат начало новому миру!..
– Моя сестра хотела спасать людей, а не делать из них монстров или бездушных кукол. Вы превратили её лекарство, её светлую задумку в… в…
Он оборвал себя, почувствовав, что больше не может совладать с рвущимся наружу негодованием. Мириам бы не обратила внимания на извращение её трудов, она бы не стала опускаться до угроз, тем более с помощью оружия. Сестра бы нашла, как поставить визгливого доктора на место одной колкой фразой. Но она – женщина. Винсент считал их хитрыми и изворотливыми от природы, считал, что в этом их сила. А в чём его? Револьвер?
– Вы разделите её участь, – облизнул пересохшие губы священник, – вы сгорите в огне. Как думаете, насколько это больно – гореть заживо?
Я забираюсь на лавку и поднимаю подсвечник выше, тщетно пытаясь разглядеть «живую» тьму по ту сторону окна. Старуха рядом каркающе смеётся, запрокинув голову, и я вижу гнилые зубы. Дети в деревне боятся её, называют ведьмой, тычут пальцами, а иногда осмеливаются кинуть камень. Рамель – так зовут старуху – грозится проклятьями, но на самом деле добрее неё разве что моя матушка.
– Добрался сегодня до леса? – спрашивает она.
Понуро опустив голову, я возвращаю подсвечник на стол и заглядываю в книгу на коленях старухи. Та вновь начинает смеяться, но уже без зловещего карканья – совсем тихо, скорее посмеиваясь надо мной. По-доброму, конечно.
Я мотаю головой и тянусь к овсяному печенью и молоку, на которые всегда могу рассчитывать, если захожу помочь бабушке Рамель по хозяйству. Матушка считает, что это доброе дело, и постоянно хвалит меня, но, по-моему, ничего сложного или героического в этом нет.
– Опять репей в башмак попал?
Рамель любит припоминать мне эту историю. Я проходил целый день с проклятой колючкой в ботинке, а когда всё-таки решил его вытряхнуть, споткнулся и пропахал носом добрый аршин. Ох и хохотала тогда старуха, стоило мне понадеяться на понимание и прийти к ней домой в надежде привести себя в порядок. Расстраивать матушку рваной грязной рубашкой не хотелось. Возвышенный с ними, ссадинами на лице и ладонях, на мне всегда всё заживало быстро. Как, впрочем, и появлялось.
– Я не уверен, что смогу вернуться до вечера. Да и воды не так много оставалось, – я вгрызся в печенье и уставился в окно. – Вчера опять огни мелькали.
– Может, нараньши? Как тебе повезло с ними разминуться в прошлом году!..
Её причитания я не слушаю. Нараньши я видел уже несколько раз и считал, что бабушка Рамель обязательно нашла общий язык с бабушкой Туи, старейшиной того племени, с которым я «разминулся». В деревне кочевников не жаловали, пожалуй, даже больше, чем Рамель. Старуха хоть и была ведьмой, но умела заговаривать болезни и знала лечебные травы.
– Бабушка, ну какие нараньши, – вздыхаю я, – они по весне к нам приходят, что им в Аласто в разгар лета делать.
– А ты верь больше в сказки, что они на чужую воду не зарятся, – фыркает старуха.
Я вздыхаю ещё раз и одним махом осушаю кружку молока. Глаза начинают слипаться.
– Беги домой, мальчик мой. Тебе пора.
Передёргиваю плечами и тянусь за новым печеньем. Домой мне не хочется совсем. Я знаю, что там всё в огне.
Всё всегда заканчивается огнём.
Всё, что я люблю, сгорает.
– Тебе пора, – настойчивее повторяет она.
Я зажмуриваюсь и затыкаю уши. И оказываюсь в пустоте – той самой, в которой не осталось ни земли под ногами, ни звёзд в небе. Мне не десять лет, я с трудом вспоминаю лицо старушки Рамель, а лицо матери, такое дорогое и любимое, не помню и вовсе.
Лавка из дома старухи оказывается здесь, и вот, я сижу не на бескрайнем Ничто. По правую руку появляется женщина, но её лицо скрыто занавеской из чёрных волнистых волос. Я знаю, кто это женщина. Я знаю, как её зовут.
И в руках у неё белые лилии – утончённые и прекрасные, какой должна быть она сама. Женщина поднимает голову и смотрит на меня, но прекрасного нет. Есть обожжённое до кости лицо и серо-стальные холодные глаза. Есть мольба и укор в её взгляде. Есть огонь в её зрачках.
Это я сделал. По её просьбе. По её приказу – точнее. Я не хотел, но не мог ослушаться. Но сначала я выстрелил.
Я должен сказать ей. Я должен спросить её. И, конечно, язык совсем не слушается хозяина.
В вязкой тишине раздаётся щелчок пальцев – этот звук отскакивает от пустоты, звонким эхом разгоняя липкую тьму. И женщина, моя приёмная мать, прекрасная леди Мириам Грэм, исчезает.
– Я, вроде, уже говорил, что ты можешь изменить здесь всё, как твоей чернильной душе захочется, – смеётся Грегори и хлопает меня по плечу. – Сосредоточься только. Прикажи вслух или взмахни рукой.
Второй щелчок. Голова идёт кругом, откуда-то доносится противный писк, к горлу подступает тошнота, и я понимаю – ещё немного, и вырвет. Прямо на доктора. Он тоже это понимает и предусмотрительно отступает подальше.
Ему смешно, мне – нисколько. Писк нарастает, и становится ясно, что его создателем является Грегори. Нет необходимости смотреть на него, ехидная усмешка чувствуется и так. Но уже не хочется вдавить эту усмешку кулаком, втоптать каблуками в грязь и раскрошить в пыль. Поэтому смеюсь в ответ и взмахиваю рукой.
И зажигаю звёзды.
Белый холодный свет лампы слепил глаза, и первым, что сделал Логрэд, стоило ему очнутся, так это зажмурился посильнее и закрыл лицо ладонями. Над ухом противно щёлкало и пищало какое-то медицинское оборудование, распечатывающее длинную ленту графика. Кожа на спине, казалось, прилипла к ледяному столу из стали.
– Быстрее, – сквозь вату в ушах услышал он женский недовольный голос.
– Его нельзя будить рывком, – а это мужской. Грегори?
Проходчик со стоном сел, уткнувшись лбом в колени, чтобы избежать яркого света. Звуки отдавались в голове протяжным болезненным эхом, но вместе с тем парень чувствовал себя лёгким и свободным – голову больше не сдавливал обруч, из горла исчез противный ком, и тело… тело снова подчинялось ему. Всё, как должно быть.
– Воды, – просипел он, и приник к услужливо протянутой фляге. – Свет… свет приглушите.
Вначале он видел вокруг только смешанные цветные пятна. Серо-коричневое – Грегори, белое рядом – незнакомка с приятным голосом. Постепенно зрение возвращалось в норму, и увидев пепельноволосую женщину в белоснежном мундире, Рэд непонимающе уставился на доктора.
– Нет, – качнул головой Грег, сматывая распечатанную информацию, пока женщина помогала мальчишке встать. – Винсент хотел себе своего архистратига. Вы вроде не знакомы? Это Джифф Нивес.
– Наслышан, – благодарно кивнул ей блондин, заглядывая в кошачьи глаза бывшей Карательницы. – Что… что мы здесь делаем?
Нивес и Вериа переглянулись, бессловесно перекладывая обязанность объясниться друг на друга. Никто не хотел говорить первым. Грегори всё-таки сдался, тяжело вздохнул, снял пыльное пальто и накинул на плечи Логрэда, только сейчас сообразив, что ему может быть холодно в тонкой хлопковой рубашке и штанах. Под пальто оказалась слегка потёртая бархатная жилетка, которую проходчик не раз видел в своих снах, однако в реальности на докторе – впервые. Судорожно сглотнув, он так и не осмелился что-либо спрашивать.
– Давай потом, а? – дёрнул головой Грег. – Выбраться бы.
– Что-то не так? – Рэд обеспокоенно потянул доктора за рукав. – Из-за меня?
Окружение казалось ему смутно знакомым – медицинские сканеры, терминалы, операционное оборудование. Он силился вспомнить, как и зачем оказался в подобном месте, да ещё с доктором и самой известной дезертиршей за последние полвека. Будто бы насмехаясь, память не давала прямых ответов и подкидывала вместо этого воспоминания детства. Как что-то само собой разумеющееся в этой ситуации.
