— Дурак ты, сынок, — снисходительно-насмешливое обращение будто ударило под дых. Так же, как все последующие слова. — Не всю дурь я из тебя, получается, выбил. Да если бы не осталась жива… Она тебе кто, подружка, родственница, жена? Нет, ведь никто! Так какого хрена ты лезешь, куда не просят?
Зотов молчал, стиснув зубы. Подруга, родственница, жена. Господи, да какое имело значение, что она ему никто! Значение имело другое. То, что после того неожиданного откровения необъяснимо тянулся к ней душой, словно она была способна что-то оживить в нем; то сводящее с ума наваждение, когда притискивал ее к стене, захлебываясь невозможностью чего бы то ни было между ними; тот бесконечный путь и вдруг затопившее отчаяние; и те несколько слов в палате, слов, ради которых он, даже не осознавая этого, готов был на любое безрассудство — только услышать бы их вновь…
— Но я ведь не прошу тебя о чем-то невозможном! Просто отдай приказ, и все!
— Ты что, вправду такой дурак? — прищурился генерал. — Да ты хоть представляешь, какая у этого типа может быть крыша, если он не боялся такое творить? И ты предлагаешь мне ввязываться в какие-то мутные разборки? Ради чего?
— Я понял. Спасибо за честность, — сухо обронил Зотов и поднялся.
— Надеюсь, у тебя хватит ума не вмешиваться куда не надо, — недовольно отозвался отец. — Ты меня понял?
— Конечно, папа, — наигранно почтительно ответил Михаил и тихо прикрыл за собой дверь. Данное обещание было из тех, которые не суждено выполнить: Зотов не мог допустить даже мысли о том, чтобы отступить от своей цели. Наказать оборзевшего урода, решившего, что ему позволено все, в том числе убивать ментов и крышевать педофилов; отыграться за те жуткие минуты, которые, наверное, не забудет никогда; а еще — предложить Зиминой то, от чего она точно не сумеет отказаться, и, может быть, наконец избавиться от этого мучительно-странного, незнакомого, не имеющего определения, даже пугающего чувства, так внезапно обрушившегося на него.
***
Ожидание изматывало, неизвестность раздражала, опасение утратить контроль ужасно действовало на нервы. Посвящать во все подробности ее по-прежнему никто не торопился, и от этого Ирина ощущала себя отвратительно беспомощной, неспособной ни на что повлиять. Климов, похоже, на ее месте чувствовал себя вполне комфортно, распространяться обо всем происходящем не желал, подробностями не делился, советов не просил, и Зиминой уже начинало казаться, что никакого отношения ни к креслу начальника, ни к отделу вообще она не имеет. Неотступно преследовала мысль о том, что буквально оказалась выброшена из нормальной жизни, что без нее все развалится, что, пока приходится терпеть вынужденную изоляцию, множатся проблемы и неприятности, которые потом будет очень сложно разгрести… Еще недавно мечтавшая об отдыхе, спокойных вечерах перед телевизором или с книгой, теперь Ира хотела только одного: привычной, жизненно необходимой суеты, знакомых, родных лиц не в надоевшей палате, а на утренних совещаниях, а самое главное — долгожданного успокоения от того, что держит все в своих руках, не утратила авторитет ни в отделе, ни на районе, по-прежнему может все решать и ничего не упустит.
— Ир, ну зачем тебе это, — отделался обычной фразой Климов, когда в очередной раз накинулась на него с расспросами. — Тебе лечиться нужно, отдыхать…
— Давай я сама решу, что мне нужно! — резко оборвала Ирина, сверкнув глазами. Попытки Вадима убедить ее в собственной беспомощности выводили из терпения с каждым разом все больше. Как будто, очутившись здесь, больная, отрезанная от окружающего мира, от информации, она разом утратила свой статус, и считаться с ней, ее желаниями, просьбами и даже приказами было необязательно. И вдруг подумала, что, окажись здесь Зотов, он уж точно не стал бы изображать трогательную заботу, четко и ясно ответил бы на все вопросы, а стоило ей только немного повысить голос и напомнить, кто есть кто, сцепив зубы, выполнил бы приказ. С остальными это почему-то теперь не работало.
Ледяную невозмутимость во взгляде Климова моментально сменила предгрозовая свинцово-серая тяжесть.
— Как скажешь. — Ровно-спокойно до скрипа на зубах. Так спокойно, что разъяренным чертям, толкающим под ребра, впору задохнуться въедливо-холодным ядом как обычно не озвученных слов.
— Извини, — недовольное, словно через силу как-меня-задолбала-твоя-забота снисходительно процеженное слово и взгляд куда-то мимо него.
Все как обычно, мать вашу. Правильно до болезненного зуда в костяшках. Естественно до оглушающей равнодушием безысходности.
И никогда ничего не изменится. Потому что она сама никогда не изменится.
Все, наверное, оказалось бы проще, будь она другой — не такой сильной, властной, привыкшей все и всегда держать под контролем. Как будто и не слабая женщина она вовсе, как будто и не нужно ей чье-то сильное плечо. Да и в самом деле — нужно ли? Всегда и во всем привыкла быть главной, командовать, не идти на компромиссы… Нет, слабость, покорность, признание чьего-то главенства над собой — это не про нее и не для нее. Наверное, поэтому и не заводила романов, не обременяла себя отношениями: любовь к свободе всегда стояла выше сомнительного личного счастья. И, наверное, только такой же одиночка, способный принять ее тяжелый, вспыльчивый характер, ее ревностно оберегаемую независимость, готовый любить ее такую, как есть, — ни в ком не нуждающуюся, несгибаемую, решительную, — наверное, только он смог бы… сделать ее счастливой? Нет, скорее понять, разделить с ней эту тягу к свободе, а самое главное — не требовать того, на что она была неспособна: простой, типично женской, размягчающей, ласково-согревающей любви.
И, наверное, невозможность хоть чего-то подобного даже к лучшему: такие женщины любят уничтожающе, разрушительно, беспощадно. Выжигая дотла всю душу, все чувства, саму их возможность. А после остается лишь пепел, пустота и боль.
Такого он не хотел.
========== Сжигая мосты ==========
Полный хаос, абсолютный раздрай, жуткий бардак. Чего, собственно, и следовало ожидать, сердито фыркнула про себя Ирина, выслушивая поток новостей. Распоясавшиеся ППС-ники Климова, всевозможные жалобы, завалившие отдел, опустившаяся ниже плинтуса статистика… И это лишь скромный перечень проблем, которые требовалось немедленно решать.
— Вызывали, Ирина Сергеевна?
Зимина, в этот момент как раз перебиравшая папки в шкафу, вздрогнула от неожиданности и резко обернулась, одарив сердитым взглядом.
— А скажи мне, Зотов, — начала без предисловий, вновь вернувшись к поискам чего-то на полках, — почему у нас раскрываемость упала чуть ли не в два раза?
— А почему вы меня об этом спрашиваете? — удивленно приподнял брови Михаил. — По-моему, ваш заместитель Климов, а не я.
— А по-моему, это ты у нас начальник оперов, а не Климов, — парировала начальница и, потянувшись к верхней полке, замерла, как от внезапной боли. Зотов, неотрывно-напряженным взглядом изучавший безукоризненно-прямую спину, не мог этого не заметить и про себя усмехнулся. Нет, ну что за невозможная женщина? Едва смогла подняться с больничной койки и тут же, даже толком не долечившись, рванула на любимую работу.
— Вы не это искали? — Михаил заметил на самом верху несколько втиснутых поперек тоненьких папок и, протянув руку, без труда достал кипу бумаг, умудрившись не уронить ни одной. На мгновение вновь повеяло знакомым терпко-кофейным ароматом и морозной свежестью, а перед глазами, как сейчас, возникла обнаженная хрупкая спина.
— Спасибо, — недовольно буркнула Ирина Сергеевна, поворачиваясь и невольно отступая на шаг — легкий запах полынной горечи и слишком ничтожное расстояние на мгновение сбили с мыслей. Зотов, удерживая привычную ухмылку на губах, торопливо отвел глаза — он не собирался рассматривать свою, блин, начальницу, конечно, нет! Молча сделал несколько шагов в сторону, выдвигая стул и усаживаясь — разговор мог затянуться, раз уж товарищу полковнику захотелось указать на все его косяки. Однако подобного настроения, к удивлению Михаила, у Ирины Сергеевны не имелось.
