— Странный ты человек, Зотов, — бескровные губы чуть дрогнули в бледной улыбке. — Не стесняешься строить из себя подонка, но стесняешься хороших поступков.

Молчание повисло тяжелым сгустком напряжения, стискивая легкие. Зиминой еще трудно было говорить, и, чтобы услышать обволакивающий хрипловатой негромкостью голос, Зотову пришлось наклониться почти к самому ее лицу. И теперь приходилось выдерживать спокойно-пристальный, ввинчивающийся куда-то в переносицу взгляд.

— Дай мне руку.

Остро прорезавшее наигранную невозмутимость смятение и теплые пальцы, послушно опустившиеся на холодную ладонь.

— Зотов… Миша, — полоснувшее невозможностью почти-мягкое обращение и все тот же неотступный, не позволяющий отвести глаза взгляд, от которого все внутри скручивалось в ледяную пружину. — Сейчас, в эту минуту, я хочу забыть, кто ты и все, что… впрочем, неважно… забыть и… просто, искренне сказать тебе… Спасибо.

Спасибо.

И что-то остановилось. Тесный мир больничной палаты? Торопливо бегущее время? Его лихорадочно колотящееся сердце? А может быть, он сам?

Одно слово, одно-единственное слово. И вдруг настигшее понимание: ради этих секунд, ради ощущения ее прохладной ладони в своей, ради этой короткой, сдержанной благодарности он согласился бы пережить весь тот ужас снова. Хоть сто раз снова, лишь бы видеть в темной отстраненности ее глаз это переворачивающее душу выражение.

Она видела в нем человека.

Она, у которой было столько причин ненавидеть его и презирать, увидела в нем человека. То, что никто и никогда прежде не мог рассмотреть в нем.

И жаркая, болезненная волна признательности толкнулась в груди, разбиваясь о ребра непривычной, совершенно невероятной для него, вновь ожившей способностью чувствовать. Заставила склониться еще ближе, ощущая горький запах лекарств и какой-то беззащитный, почти детский аромат медового шампуня.

И куда-то ушло чувство времени, отступила давящая больничной белизной действительность, даже неловкость, и та вдруг исчезла. Только сосредоточенный, лишенный привычной насмешливости взгляд, ее лицо непозволительно близко и почти интимная приглушенность голосов. Зотов вряд ли осознавал, о чем она спрашивала, вряд ли понимал, что отвечал сам.

Лишь одна мысль, удивительно внятная и невыразимо странная для него, нервными разрядами тока билась на периферии сознания.

Он не променял бы эти минуты ни на какие другие.

— Ирина Сергеевна, мы тут…

Странно смущенное лицо, мелькнувшее в ворохе пышного разноцветья; под завязку набитые пакеты в руках.

И воцарившееся хрупко-невесомое что-то разлетелось вдребезги, осколками раздраженных мыслей раздирая нелепое подобие умиротворения.

Что ты тут делаешь, Зотов?

Синхронно вспыхнувшее запрещающим сигналом в его голове и в сумрачно-синих глазах напротив.

Действительно, блин, какого черта он тут забыл?!

Резко скользнувшие по полу ножки стула отозвались возмущенным скрипом. Зотов выпрямился, уже не глядя в сторону начальницы, и с бумажно-сухой, неприятно шуршащей официальностью предельно вежливо отчеканил:

— До свидания, Ирина Сергеевна.

И, не дожидаясь ответа, которого, как он подозревал, по традиции не последует, скрылся в коридоре.

От безукоризненно-белого халата, нервным рывком сдернутого с плеч, повеяло мягко-медовой сладостью впитавшегося в ткань аромата.

***

— И что ему было надо? — Во внимательно-сочувствующе-настороженном — зарождающаяся предгрозовая хмурость.

— Да я и сама толком не поняла, — не хватало только непринужденного пожатия плеч, тогда картина разыгранного недоумения заслужила бы все пять баллов, к тому же с плюсом.

“Оскара” не надо; и без оваций обойдемся.

— Ир, если какие-то проблемы…

— Никаких проблем, Вадим, — начальственно, четко, холодно. Долбаное триединство, чтоб его!

Сдержался. Хотя где-то в глубине сознания полыхающее недовольство дотла спалило остатки спокойствия. Опять что-то из себя строит, командует, искрит приказным отчуждением в голосе. Это уже начинало бесить. Чего ей стоило улыбнуться чуть теплее, чуть мягче взглянуть? Черт, да за возможность лишь этого он достал бы долбаного Грановича из-под земли, позволив самой наказать посмевшего перейти ей дорогу… Но она не хотела ничего понимать. Только с недовольной принцессностью нахмурила тонкие брови, бросив взгляд на и без того забитую до отказа тумбочку, блестящие бока всевозможных фруктов, пышный букет.

— Вадим, ну зачем ты…

— Да это мы все… — перебил поспешно, тут же поймав неприкрытую иронию в заискривше-карих. Неумелая ложь, неумелая попытка скрыть замешательство. Он снова чувствовал себя рядом с ней глупым школьником, и это тоже неимоверно бесило. Борясь с закипающим ледяным раздражением, поторопился сменить тему: — Что, даже не спросишь, что творится в отделе?

— А зачем, ты ведь все равно не ответишь, — хмыкнула Ира, пряча довольную улыбку в уголках губ, не выдавая, что нашелся некто более откровенный, утоливший столь долго мучившее ее любопытство.

Удивительно, но… Но она рада была увидеть Зотова. Когда он появился в палате с этой своей неизменной холодной ухмылкой, она наконец почувствовала, что в мире ничего не изменилось, не рухнуло, не перевернулось вверх дном. Ни суетливая, якобы куда-то вечно спешившая Лена, ни сдержанный Савицкий, ни молчаливо сочувствующая Вика, ни улыбчиво-вежливый Костя, ни чересчур опекавший Вадим не успокаивали смутную тревогу и не торопились отвечать на ее вопросы: кто-то просто ничего не знал, кто-то не хотел волновать, чем только сильнее злил. А Зотов, не обремененный сводящей скулы деликатностью, спокойно и деловито доложил обо всем, происходящем в отделе, о ведущихся поисках и о том, что удалось узнать. И отчего-то она была уверена: он, не давая громких обещаний, и в самом деле найдет Грановича.

Вот только какой будет цена…

========== Просьба ==========

— И с какой стати я должен помогать?

В холодном взгляде отца — неприкрытое презрение. Зотов и сам себя презирал: еще в прошлый раз, проигнорировав его просьбу и хлопнув дверью, обещал себе никогда не обращаться к генералу за помощью. И не обратился бы, если бы смог обойтись своими силами, однако ситуация окончательно вышла из-под контроля.

Найти Грановича оказалось трудно, муторно, нудно, но все же возможно. После долгих бессмысленных поисков удалось добраться до какого-то его школьного приятеля, с которым полковник давным-давно не поддерживал связь. Однако именно у него на даче догадался скрыться, когда прижало, видимо, надеясь, что выйти на него такими окольными путями ни у кого не хватит ни ума, ни терпения. У Зотова, однако, хватило… Только триумф был непродолжительным: совершенно потерявший страх (иначе и не выразиться) полковник прямо на пороге ранил явившегося за ним оперативника и сбежал. Куда он мог податься теперь — большой вопрос, и ответ, увы, предугадать было невозможно.

— Но я же только что все объяснил… У тебя больше ресурсов, возможностей…

— Что ты мне объяснил? — досадливо поморщился отец. — Наплел какой-то ерунды, что тебе нужен заказчик убийства Зиминой… С какой стати ты вообще во все это лезешь? Его и без тебя есть кому искать.

— Значит, не поможешь?

— А с чего я должен помогать? Чего ты вообще так вцепился в это дело, не пойму?

Перед глазами вновь вспыхнуло пустое, размытое моросью шоссе, кровь на руках и до краев заполнившая безнадежность… Зотов судорожно сглотнул и тихо ответил:

— Тебе мало, что он едва не грохнул двоих полицейских, в том числе полковника? Что он покрывал педофилов, что…

— Как трогательно, — перебив, скривился Грачев. — Тебе напомнить, из чего я тебя самого вытаскивал? Когда это ты образцовым ментом заделался, не подскажешь?

— Да ты не понимаешь! — С трудом сдержался, чтобы не вспылить. — Она у меня на руках истекала кровью! Я вообще не верил, что останется жива! И что, вот так просто оставить этого урода, который налево-направо валит полицейских?!