— Идеальная совместимость, — с облегчением слышит Ира размазанно-глухое сквозь накатывающую слабость. Рука немеет и не слушается, в голове туман подступающей обморочности, но плевать: важнее перечеркнутого бледностью и бессознательностью родного лица сейчас не может быть ничего.
Ира позволяет себе отключиться только через секунду после того, как из вены исчезает жадная пиявка иглы.
Паша выныривает из качающихся волн темноты, сразу же наталкиваясь помутневшим взглядом на ярко-рыжую солнечность: Ирина Сергеевна в хрустящем от чистоты белоснежном халате, пристроившись на вплотную придвинутом стуле, сонно жмется лбом к его руке; змеящийся клубок капельнице-проводков опутывает паутиной.
— Как же ты так, не бережешься совсем, — дремотная хрипотца коротит разрядами старательно-обесцвеченного равнодушия, только черные солнца бесслезно-испуганные, а лицо совсем белое — до обескровленности.
Паша закрывает глаза, не зная, кого сейчас ненавидит больше: ее, так лицемерно-искренне-взволнованную, или самого себя, с непозволительно умиротворенной слабостью вбирающего невесомо-подрагивающие прикосновения прохладно-тонкой ладони к лицу: костяшками, кончиками пальцев, по бледным скулам, по взмокшему лбу, — бросить бы что-то отрезвляюще-грубое, но нет ни сил, ни желания.
— Все хорошо, — легким сквозняком неприлично-близко, и снова накрывает тяжелой темнотой сквозь не прозвучавшее — вы сами-то верите?
Мне хочется, хочется, это так просто,
Взять и сбежать на затерянный остров.
— Мне нужно будет уехать. — Прямая спина, взгляд в сторону, пальцы в замок.
— Опять? — сухо и коротко, хотя в груди шквалом яростно-жалости: нузачемвы? нусколькоможно? чтовыделаете?
— На пару дней всего, — давясь собственной поспешно-успокаивающей ложью.
Паша хмуро провожает темнеюще-грозовым взглядом срезанную порывом душного ветра почерневше-мертвую ветку, вдыхает больнично-парковый воздух до саднящей боли в груди.
— Я еду с вами.
— Паш, ты что?.. Тебе теперь... — Отшатывается, спиной как-то жалко прилипая к резной спинке скамейки, дышит тяжело и прерывисто, как будто под дых с размаху ударили, вышибая весь воздух до безжизненности.
— Я вам не барышня кисейная, чтобы по больницам прятаться, пока вы там... — Чересчур резко и грубо — похер.
— Пока я что? — морозяще-спокойно, в секунды возвращая самообладание и властную раздражительность.
— Сами знаете.
— Я тебе запрещаю. Это приказ. — Чеканная сталь режет сгустившийся воздух непримиримостью.
— Сколько угодно, — упрямо сжимает губы Ткачев. — Можете даже уволить.
— Паш... — с удивительной, совсем-не-полковничьей растерянностью.
— Я еду с вами. — Паша смотрит решительно-твердо и почти-что-не-вызывающе — в черных солнцах зеркальными льдинками плавится страх.
Война будет долгой. Но все обойдется.
========== 5. Под громом чужих небес ==========
Сколько можно не спать и плевать против ветра,
Быть беглецом, бежать от стены к стене,
Раздвигая пространство метр за метром.
Мы ничего не получим за выслугу лет,
Будем жадно хватать обрывки ушедших историй.
Я сомневался — мне дали надежду в ответ
И небо над головой дали чужое. ©
Город — серо-выгрязненный темными блоками протыкающих хмурое небо многоэтажек, пыльными улицами, рваными выбоинами асфальта с застывшими в лужах глянцевыми отражениями бензиновых радуг, — само воплощение захудалой убогости. И двухэтажная ведомственная гостиница с взрыто-облупившимися пятнами краски, мутными окнами, двумя единственно пригодными для житья номерами и вечно пьяно храпящим портье убога тоже.
Паша швыряет на продавленную железно-хрипящую пружинами кровать дорожную сумку, безрадостно оглядывается: шаткий шкаф с полуотвалившейся дверцей, журнальный столик с треснувшей стеклянной столешницей, грязные разводы на стеклопакетах и щелястые проемы в придушенно гудящих пронизывающим ночным ветром рамах.
Пункт B встречает не слишком приветливо.
Добро пожаловать, что еще тут скажешь.
Дерзкого полковника принимают радушней некуда: Зимина в самый последний момент успевает вывернуть руль, уходя в сторону от разорвавшейся буквально перед самыми колесами гранаты. Трясущимися пальцами привычно-заученно стискивает оружие, надрывно выдыхает пропахший раскаленной резиной и горячим металлом воздух, вполголоса матерится.
Здравствуй, последний герой.
Это не борьба с преступностью, не наведение порядка, не установление законов: война, репрессии, гонка на выживание. Массовые аресты, выброшенные на улицу полуживые замордованные отморозки, жестокие перестрелки при сопротивлении сотрудникам полиции — настоящие зачистки, а не задержания.
Паша без тени сомнения выпускает свои пули в выведенных из оцепления уголовников, похитивших ребенка какой-то местной шишки, — и для него, и для Зиминой все обещания о снисхождении к добровольно сдавшимся пустой звук: данное ублюдкам слово сдерживать вовсе не требуется.
К фамилии слишком крутой временной начальницы все чаще прибавляют эпитет "кровавая".
Для Ирины Сергеевны, впрочем, это вполне себе комплимент.
— Ты там поосторожней, Паш, — Ирина Сергеевна смотрит с прохладной взволнованностью сквозь рыжие всполохи растрепанной челки, подавая бронежилет и совершенно не обращая внимания на суетящуюся скученность прочих штатских: личный гвардеец полковника, неизменно прикрывающий хрупкую спину, имеет право на несколько большее.
— Да ладно вам, Ирин Сергевна, не на войну же, — привычно-забыто неловко улыбается Паша, комкая имя-отчество — как будто совсем ничего не изменилось.
А может, и правда не изменилось?
Паше некогда перемалывать ядовитые обиды-воспоминания, упрекать и негодовать, обвинять или злиться: по сравнению со здешним адом все, что было раньше, кажется просто невинной детской сказочкой на ночь.
Паша высчитывает гремящие в гостиничном коридоре выстрелы, вычисляя оставшиеся патроны у очередного отморозка, недовольного радикальными мерами нынешнего начальства; бесцеремонно толкает в сторону Ирину Сергеевну, настойчиво лезущую на линию огня, выпускает обойму, даже не думая декламировать стандартное "стоять, полиция!" и "руки в гору!" — разводить китайские церемонии с оборзевшим ублюдком не тянет от слова "совсем".
— Вы как, в порядке?
— Жива, как видишь, — отзывается полковник с долей язвительности, сдувая со лба прилипшие пряди.
Содержательный диалог разрывает пронзительно завывающая сирена под темнотой простреленных окон — похвальная оперативность, учитывая, что задерживать уже некого.
Героизм и безбашенность личной гвардии заслуживают восхищения.
Паша оценивающе разглядывает сквозящие раны выбитых стекол, пол, залитый водой из перебитых пулями труб, молча подхватывает сумку начальницы, невольно срываясь на покровительственную снисходительность во взгляде.
Ирина Сергеевна также молча дергает тонкими плечами и следует в соседний номер — между компанией подчиненного и перспективой простуды первое явно предпочтительней.
Служебные милости льются на "фаворита императрицы" настоящим потоком: благодарности, грамоты, премии, а в ближайшей перспективе на горизонте — и внеочередные звездочки на погоны.
Подвиги на грани самоубийства, отчаянная смелость на грани безумия, забыто-обострившаяся преданность на грани преклонения — никаких полумер, осторожности и благоразумия. Если бы не встревоженно пылающие черные солнца — в полутьме коридоров, в дешево-кожаных салонах служебного транспорта, в окровавленной пыльности мест происшествия, Паша вряд ли выдержал бы здесь хоть день.
