Хотя, по сути, это синонимы.
Девочка — тугие растрепанные темно-русые косы, светлое, пылью припорошенное платье юной принцессы и перепуганный взгляд карих пылающих глаз — льнет к незнакомке в темном, цепляясь за тонкую, совсем не взрослую руку, любопытно-непонимающе разглядывая толпу: черно-черно, звездно-звездно, как прохладной августовской ночью на даче у бабушки. А это ведь значит, что все хорошо?
— Все хорошо, — шепот почему-то немного испуганный — разве взрослые умеют бояться?
Юная принцесса в светлом серьезно кивает, с сожалением провожая взглядом уводимую в черно-звездную бесконечность странную взрослую.
Все хорошо.
У девочки из едва не разнесенного взрывом торгового центра глаза странно-знакомо-темные: Ира передергивает плечами от мысли что, наверное, точно такие же глаза были бы у ребенка, у Ткачева-младшего или младшей — как бы сложилось.
Теперь уже вряд ли сложится хоть что-то, хоть как-нибудь.
Беззвездная бесконечность вычерненного неба накрывает запоздало-напрасной болью.
Паша видит ее лишь раз: на экране телевизора, бездумно-невидяще нажимая на кнопки пульта. Слов не разобрать, разве что прочитать по губам, но взгляд вмерзается в бегущей строкой мелькающее "полковник Зимина, начальник отдела..." — название города, области и прочая хрень не имеют значения: главное, что к их отделу она уже никакого отношения не имеет.
Становится объяснимым и даже понятным мрачное молчание Климова, погасшая беззаботность Измайловой: партизаны недоделанные!
Хотя... тебе же все равно, не так ли?
Все равно, грохнут ли ее там вконец обнаглевшие, последний страх потерявшие уголовники, добьет ли она сама себя наигранно-никому-не-нужными подвигами на грани безумия, а может и выживет — твари, по всем законам жанра, самые неизменно-живучие.
Все равно же, правда?
Паша глотает табачный дым на темном балконе вместе с убедительными заверениями самого себя и возмущенно вскинувшейся совести подозрительно-нервически-Катиным голосом: уж ее-то жалеть вовсе незачем!
Паша бездумно цепляется взглядом за единственно-отчетливую звезду на загазованно-мутном небосклоне.
Почему-то до раздирающе-хищной боли под ребрами хочется выть.
========== 4. Beryllium ==========
Мы сходим с ума в одиночку и группами,
Новости кормят нас свежими трупами.
Какими мы были смешными и глупыми,
Какими мы были смешными и глупыми. ©
Она возвращается в один из пережженно-солнечных дней, к запахам перегретого асфальта, умытой вчерашним дождем выскобленно-не-пыльной листвы, свежей выпечки из ближайшего летнего кафе — к нормально-обыденной, уже подзабытой здоровой жизни.
Знакомая-не-знакомая: прямая-прямая, тонкая-тонкая, бледная-бледная.
— Ирина Сергеевна...
Паша готов подавиться вырвавшимся обращением с предательской окраской волнения, но только упрямо сжимает губы, застревая взглядом на тусклой вспышке созвездий в области белоснежно-парадно-форменных плеч.
Вздрагивает — как будто нож с размаху в спину вогнали. Поворачивается замедленно, неуклюже, целую вечность, кажется.
Облизывает губы. Молчит. Лопатками вжимается в казенно-блеклую бетонность стены, и взгляд ослепительно-черных, прожигающе-непроницаемых, вдруг ярко и чисто вспыхивает... радостью?
— Ира! — Измайлова налетает недоверчиво-буйно-неуправляемым вихрем откуда-то из коридорно-кабинетной сумеречности, сходу тянет к себе, обхватывает руками, сбивчиво-торопливо забрасывает не то вопросами, не то бессмысленно-приветливыми репликами, и отстраненно-задумчивое, просветлевше-измученное лицо Зиминой вдруг смягчается.
Жива — и ладно. Вернулась — что ж, пусть. Остальное тебя не касается, правда же?
Паша с проснувшейся, возмущенно вскинувшейся почти-ненавистью провожает взглядом мило щебечущих подружек; привычно и яростно матерится сквозь стиснутые зубы.
Какого хера ты о себе напомнила?
Какого хера вернулась?
Какого хера ты вообще есть?
Ее не узнают: молчаливая, тихая, заледеневше-спокойная, словно чужая.
Зимина больше не громыхает кипящей яростью при любом удобном и не слишком выпавшем случае: сосредоточенно-безжалостно лепит выговоры и взыскания.
Зимина больше не просит о помощи — ничьей-никогда-ни-при-каких-обстоятельствах: со смелостью на границе безумия выезжает на разборки в гордом одиночестве, с одним только "Вальтером" под рукой; ни полунамеком не делится лично-проблемно-наболевшим, старательно и широко улыбаясь за дружеским чаепитием или бокалом красного; пошире раскрывает окна в квартире или кабинете, впуская отяжелевше-горячий столичный воздух, токсичные запахи спокойного города, уличный гул протекающей за стеклом толпы и естественной жизни.
Зимина больше не мучается бессонницей, устало проваливаясь в изматывающую пустоту, не мешает кофе с энергетиками, успокоительные или снотворные — со спиртным.
Зимина больше-не-Зимина.
Странно: когда ты сходишь с ума,
У меня появляется чувство вины.
Я тебя понимаю, ведь мне иногда
Тоже снятся страшные сны.
— Я хочу помочь.
Зимина рассматривает раздавленный тонким каблуком сорвавшийся с ветки прозрачно-зеленый лист, упрямо уходя от его откровенно неприязненного взгляда с медленно закипающим неудовольствием.
— Не нужна мне ваша помощь! Мне вообще от вас ничего не нужно!
— Я... я понимаю, — почти выдыхает Ирина Сергеевна, раздраженно пришпиливая каблуком нагло ползущую напролом букашку в росисто-зеленой травянистости теплой земли. Поднимает глаза — черные солнца на бледном лице кажутся огромными и какими-то медленно-гаснущими. — Но разве каждый из нас не имеет права на шанс все исправить?
— Не наисправлялись еще? — голос невольно рвется на встревоженную саркастичность напряженности. — Исправляйте. Только от меня подальше, ладно?
В холодной сдержанности взгляда еще яростней разгорается надломленная болезненность, а голос расплавленно-мягкий, приглушенно-хрипловатый на грани слышимости.
Зачем ты такая — со мной?
— Неужели я совсем ничего не могу для тебя сделать?
Паша в самый последний миг выдыхает рвущееся наружу оставьте-меня-в-покое! просто-отстаньте-уже! хватит-меня-мучить! и только устало отворачивается, через силу заставляя себя отвечать.
— Мне ничего не нужно, спасибо за участие. Такой ответ вас устроит? — Почти-без-издевки, с наигранно-благодарной, душащей вежливостью. И тут же отчаянно-глупо жалеет: в замерзшем солнечном пламени отчетливой вымученностью — лучше бы ты меня пристрелил. А выражение лица такое, будто ей оголенные нервы с мстительной ухмылкой в клубки сворачивают.
И чувство вины — перед ней? ты рехнулся? — опаляет грудную клетку, дотла выжигая демонов ярости.
Зимина несколько мгновений смотрит в упор: взгляд отчаянно-горящий и вызывающе-покорный, как перед палачом-инквизитором. Срывается и скрывается стремительно — не уходит — сбегает: прямая-прямая, тонкая-тонкая, бледная-бледная.
Радиация черной солнечности разъедает сердечный ритм оглушающими частотами.
Отгремевшее в больнично-хлорочной белизне коридоров как-вы-могли-допустить! а-вы-куда-смотрели-мать-вашу?! да-вас-всех-поувольнять-надо! тает ядовитым дымком никотино-раздражения: Ире похер на бумажно-предупреждающее "здесь не курят", на суетливую бело-сине-зеленую массовку халатов, сестринских и хирургических пижам, на оправдательно-растерянное "мы же не...", только по ноющим вискам бьет устало-несвойственно-жалкое — ну за что же, за что опять, господи?
Жизнь — она сука та еще, но разве это повод для смерти?
— Срочно нужно переливание. Группа редкая. — Слова отяжелевше-ватные, лекарственно-химические и утомленные.
— Моя подойдет, — словно со стороны: голос механически-ломаный и чужой.
