========== Сопротивление ==========

Все, воцарившееся между ними, было странно для них обоих — привычный цинизм, жесткость, недоверчивость, эгоистичное трезвомыслие неожиданно шли вразрез с тем хрупким, осторожным, тонким, что соединяло их теперь. Ирине было удивительно, откуда у Зотова — того самого Зотова, который не упускал случая спровоцировать ее прямо на рабочем месте; ничуть не стеснялся затащить ее в ближайшую примерочную, если доводилось вместе отправиться по магазинам; а уж тихие ночи в одной постели с ним и вовсе казались фантастикой, — откуда у него вдруг взялось столько умения держать себя в руках. Объяснение, которое могло бы первым прийти на ум, не находило никаких подтверждений — она ни разу не уловила от него запаха чужих духов, не заметила того особенного довольного взгляда, какой бывает у мужчин, удовлетворенных во всех смыслах, да и то едва заметное напряжение, проявлявшееся с его стороны, говорило само за себя. Впрочем, ответ на вопрос нашелся легко, когда случайно наткнулась на карту фитнес-клуба — до предела загоняя себя на тренажерах, Зотов избавлялся не только от лишних мыслей, но и от последних сил вкупе с вполне естественными желаниями.

Теперь их отношения были чем-то средним между настороженностью школьников, опасающихся любой неловкости, и бытом давно устоявшейся семейной пары с редкими совместными вечерами, наполненными непонятным спокойствием. Подолгу засиживались на кухне, пили виски, коньяк или чай, что-то обсуждая и с каким-то острым удовольствием обмениваясь едкими замечаниями; смотрели дурацкие комедии или играли в шахматы; вместе готовили ужин и мыли посуду. Порой Ира забиралась на диван с книгой, вытягивая ноги и касаясь его спиной; что-то неторопливо читала своим низким, хрипловатым, волнующим голосом. В подобные моменты невинной близости Зотов чувствовал себя каким-то подростком — такую бурю эмоций, незнакомых прежде, пробуждало каждое случайное прикосновение, движение, жест. Он неожиданно начал ценить эти особые секунды, незначительные мелочи: тесное переплетение пальцев, кофейно-тонкий запах шампуня от чуть влажных волос, гладкий бледный мрамор шеи и плеча, мелькнувшего сквозь приспущенную от неловкого движения ткань… Когда он, не желая ничего слушать о ее позднем возвращении домой, убеждал остаться, каждый раз был готов к тому, что придется спать раздельно, но Ира, разомлевшая после ванны, разгоряченная, женственно-пахнущая, спокойно прижималась к нему, даже неосознанно не вздрагивая от объятий. Долгие ночи, прерывавшиеся частыми пробуждениями, когда она металась в постели, постепенно сошли на нет — больше не нужно было контролировать каждое прикосновение, пытаясь разбудить, подавать бутылку с водой, неизменно стоявшую на тумбочке, распахивать форточку. Ира не могла признаться даже себе, что кроме одной причины — ее тогдашнего беспамятства, когда она ничего не чувствовала и не осознавала, немалую роль в нынешнем спокойствии сыграло злое, тяжелое, циничное удовлетворение при мысли о том, что случилось со Стрельцовым и его подручными. И дело было даже не в мстительности, найти способ поквитаться с ними она могла бы и сама, но остатки принципиальности не позволили бы ей перейти некую границу — ту границу, которую с такой легкостью преодолел Зотов, даже не пытавшийся усмирить свою агрессию и жестокость. Она могла старательно изображать перед ним возмущение и даже недовольство его методами, но оба прекрасно знали: только подобная расплата оказалась бы достаточной и соразмерной случившемуся.

***

Как ни странно, Ира сорвалась первой. Наверное, дело было еще и в том, что спутанные воспоминания так и остались чем-то неясным, смутным — сознание, затуманенное препаратами, не фиксировало случившегося, онемевшее тело оказалось не способно не только сопротивляться, но и ощущать вообще хоть что-то. Именно поэтому сильнее всего оказалась злость — на собственное бессилие, на беспринципность этих ублюдков, на их запредельную наглость, с которой они посмели ей угрожать… И только теперь, освобожденная от неутоленной ярости, невозможности все изменить, унижения — больше морального, нежели физического, — она наконец смогла осознать затихшую, скрытую, словно погасшую силу привычной неудержимости, страстности, влечения, которые разгорелись с новой силой, как огонь, подернутый слоем пепла и готовый вспыхнуть от любого касания ветра. Не исчезло, не ушло это упрямое, настойчивое притяжение, которое все сложнее становилось контролировать, но которое так страшно было спугнуть.

Но Ира, в некоторых ситуациях совершенно не умевшая сдерживать свои порывы, не сдержалась и теперь. Что-то раздраженное, даже обиженное всколыхнулось внутри, когда, стоя перед зеркалом в ванной, стянула с плеч накинутый халат, критически оглядывая себя и не замечая ничего особенного, способного отвратить — лицо, практически без морщин, хоть и несколько строгое, даже жесткое, фигуру, пусть и не соблазнительно-женственную, но по-девичьи стройную, подтянутую, вполне способную притягивать заинтересованные или завистливые взгляды. Это было ее тело, над которым она, как и над всем в своей жизни, всегда сохраняла контроль, и мысль о том, что этот контроль оказался утрачен, была невыносимой.

— Нет уж, хрена с два, — процедила Ира, сжимая губы и решительно захлопывая дверь ванной. Нежелание мириться с этим унизительным чувством оказалось сильнее, чем все остальное.

— И что это было?

— Странные вопросы задаешь, товарищ майор, — потемневшие до непроницаемой черноты глаза насмешливо и расслабленно сверкнули, тонкие руки легко взметнулись, затягивая пояс халата. Наверное, при других обстоятельствах он бы поверил ее порыву — жарким, требовательным поцелуям, умело и плавно скользившим рукам, судорожным вздохам и пунктирам царапин на плечах… Даже чашка, сорвавшаяся со стола от неловкого движения и разлетевшаяся осколками, могла бы убедить в искренности и спонтанности происходящего, если бы не одно “но”.

— Слушай, — горячие руки тяжело опустились на плечи, прерывистое дыхание опалило приятной разгоряченностью, — я хоть и не хренов психолог и не гребаный экстрасенс, но заметить самое очевидное все-таки могу. Сколько мы с тобой?..

— Тебе захотелось учет постельных подвигов устроить? — съехидничала Зимина, с кошачьей вкрадчивостью прижимаясь к нему.

— Слушай, мне нахер от тебя не нужны всякие жертвы! — он рывком развернул ее к себе — от недавней довольной смягченности не осталось и следа. — Я еще с самого нашего первого раза мог угадать, что тебя заводит, а что нет, что тебе в кайф, а что совсем наоборот. И то, что тебе сейчас это все нисколько не доставило, я уж смог понять!

— Я не пойму, ты что, чем-то недоволен? — вздернула бровь Ирина.

— Черт возьми, Ира… — судорожно выдохнул, борясь с рвущимися наружу эмоциями. — Ты просто… не заставляй себя, хорошо? Я хочу, чтобы ты… только когда захочешь сама… И еще, — напрягся, неосознанно стискивая ее ладонь — ничего не было, запомни.

— То есть? — невольно дернулась, подобравшись.

— Я не хотел говорить… напоминать… но ты должна знать. Когда этот ублюдок Неклюдов отдал мне все записи… я должен был убедиться, что он меня не обманул. И там… там не было ничего… ничего, кроме того, что… что ты сама помнишь. Когда они поняли, что ты в бессознанке и им не удастся слепить компромат… Ничего не было, слышишь? — лихорадочно повторил он, еще крепче прижимая ее к себе.

— По-твоему, это что-то меняет? — криво усмехнулась, торопливо отворачиваясь. — Того, что было, знаешь ли, тоже вполне достаточно.

— Достаточно — для чего? Для того, чтобы поплатиться? Да. Они конченые уроды и должны были ответить за все, независимо от того, как много успели сделать. Я просто хочу… чтобы ты перестала об этом думать… накручивать себя, что-то додумывать… И еще… мы с тобой оба знаем, что слова нихрена не значат… да и утешитель из меня никакой… Но ты знай… я всегда с тобой, что бы ни случилось. Просто помни об этом, ладно? — Осторожно прижался губами к тонкой шелковистости кожи, жадно вдыхая такой знакомый волнующе-пряный запах, от которого каждый раз начинало затуманиваться сознание — самое настоящее безумие. Его безумие, единственно способное удержать от катастрофы.