Вот и Батя, невозмутимый, словно удав, то и дело скользит взглядом к Русалке поверх раскрытой книги — и кто его знает, что бушует в обычно бесстрастных глазах командира… Про Рифа и говорить нечего — за него все говорит его поплывший взгляд да дурацкая блудливая улыбочка — будто на случайную девицу с пляжа смотрит, а не на своего боевого товарища. А Коту сейчас больше всего хочется схватить второй рулоном свернутый плед и Багиру в него укутать как в кокон — чтобы не перехватывать на ней эти заинтересованные наглые взгляды, чтобы не смел никто на нее так смотреть…

Это ведь неправильно, это ведь почти что кощунство — видеть в их Багире простоженщину, глазами жадно вбирать солнечные пятна на бронзовеющей коже, следить неотрывно за ленивыми всплесками рук и ног, когда переворачивается на другой бок, с готовностью подставляясь лучам вечернего солнца.

Это н е п р а в и л ь н о.

Кот прячет свои настойчивые взгляды за темными очками — и небо, море, яхта, Рита скрываются в дымчатой серости.

Это н е п р а в и л ь н о.

Багира старательно размывает фокус под прикрытием солнечных очков, только на сетчатке уже намертво впечатанный образ — литые мышцы обнаженного торса, крепкие руки поверх борта яхты, хищно-вкрадчивая походка — и впрямь настоящий кот.

И это ведь неправильно, ненормально, дико — так смотреть на своего боевого товарища, который к тому же младше на страшно-сколько-подумать лет и воспринимает ее в лучшем случае как старшую сестру, наставницу, боевую подругу.

— Пойду искупаюсь.

Рита штопором входит в воду, и за секунду до полного погружения ей вслед летит пристально-горячечный восторженный взгляд. Растворяется без следа.

Вода на глубине — ледяная, прозрачная, освежающе-чистая; только легче ничуть не становится: этот настойчиво-жгущий жар — не тяжелая духота воздуха и не палящие солнечные лучи — этот жар внутри, в глубине, на уровне солнечного сплетения, и его не смыть, не стереть холодными волнами.

Совсем рядом приглушенно всплескивает вода.

— Тьфу ты, зараза, напугал! — Рита с веселым возмущением смотрит на хитрое лицо Кота — очень хочется привычно заехать локтем ему в бок, но даже такой обыденно-невинный жест кажется сейчас чем-то недопустимым. — А где остальные?

— Остальные видимо поняли, что ничего интересного больше не увидят, и отчалили в бар, — говорит вроде бы шутливо, но взгляд застывает, наливается чем-то неуловимым, но откровенно, невыносимо горячим — и от этого становится нестерпимо жарко. А Кот все смотрит, смотрит с этой наизнанку выворачивающей настойчивостью, упирается рукой в борт яхты и вдруг:

— А ты, оказывается, притворщица, Багира.

Негромкий, напряженный, с едва различимой хрипотцой голос расходится по нервным окончаниям почти-болью.

— В смысле? — вынужденная улыбка к губам примерзает отчаянной неестественностью. На самом деле ведь Рита понимает все смыслы — смысл этой вкрадчиво-тихой интонации, смысл неотрывно-восхищенных взглядов, растекающихся по коже расплавленной жадностью. — Кот, ты…

Остановить. Остановить во что бы то ни стало это безумие, горячо закипающее под ребрами, безумие, плещущее лавой из ослепительно-синих глаз совсем рядом…

— Помолчи, пожалуйста, Рит, — и голос на ее имени ломается какой-то запредельно-невозможной нежностью. А в следующую секунду прохладные от воды пальцы мягко касаются ее щеки, вбок и вниз скользят едва касаясь, линию подбородка очерчивают почти невесомо — и столько в этом простом, совершенно невинном жесте бережной осторожности, что Рите вдруг становится трудно дышать.

Еще никто не прикасался к ней так — осторожно, будто опасаясь причинить боль; еще никто не смотрел на нее с такой ласковой серьезностью, будто в ней сосредоточен ни больше ни меньше весь мир.

И еще секунду назад Рита бы взвилась, возмутилась — что ты творишь, сумасшедший?, еще секунду назад обозвала бы его каким-нибудь "бесстыжим Котенком" и, насмешливо фыркнув, как самая настоящая русалка ушла под воду.

Еще секунду назад.

А сейчас с такой истинно-женской покорностью обхватывает руками каменно-крепкие плечи и мягкие солоноватые губы послушно подставляет для поцелуев.

Устает притворяться.

Теплые волны бескрайней нежности бьются в груди отчаянным счастьем.

========== Ничего не говорить ==========

Комментарий к Ничего не говорить По мотивам серии "Изменчивые"

Ничего не говорить.

Ничего не говорить, только целовать-целовать-целовать — впадины ямочек на залитых бледностью щеках, пульсацию голубеющей жилки на виске, солоноватые подрагивающие губы. По плечам и спине гладить так бережно-исступленно, словно в стремлении закрыть собой от всего мира; прижать к себе и не отпускать — в этот недавний вязкий страх, нет, вообще никуда и никогда не отпускать.

Они в двух шагах от подъезда Риты; ночь за окном автомобиля непроглядную черноту разливает чернилами, хлопья снега мошками облепляют лобовое стекло. В салоне душно — от наглухо закрытых дверей, обогрева на полную мощность, искрящего в добрые двести двадцать повисшего напряжения. Душно, но Рита все равно дрожит — от остаточного холода, въевшегося еще на глубине при погружении; от глубоко забитого страха; от чувства вины, подтачивающего изнутри болезненно-едко — и Кот без лишних слов знает все это.

Знает, но не говорит ничего — не нужно, ни к чему, незачем. Только не-отпускать — прижимать ее к себе, промерзшую насквозь, не отошедшую еще от шока, на грани тихих слез и виноватой горячечной злости, не отпускать ни за что на свете: страх все еще горло сжимает стальными когтями и под ребрами проносится ледяным сквозняком от одной только мысли — они могли не успеть. И Кот почти ненавидит себя сейчас — за то, что повелся на этих наглых артистичных девок, за то, что недосмотрел, за то, что не уберег — ржавчиной разъедает изнутри мутное осознание вины.

— Кот…

Багира ладонями упирается ему в каменно напряженную грудь, и в этом обращении позывным, и в этом жесте — не злом, протестующем, но уверенном — попытка остановить, отрезвить, напомнить — «господи, что мы творим?» и «нельзя».

— Тшш, — почти выдыхает Кот в растрепанные, от стаявшего снега чуть влажные волосы; упрямо тянет ее к себе, обнимая отчаянно-бережно. — Не надо, Багир.

Ничего не говорить.

Между ними всегда было критически много теплоты — взрыв под давлением обстоятельств оказывается неминуем.

— Спасибо, что не ушел.

Рита стоит у окна — тонкий шелк халата стекает по плавным линиям тела морскими волнами; за окном снег идет непрерывной стеной, а на столе мятным паром исходит чай.

Ионов со спины подходит почти бесшумно; только широкая улыбка чувствуется совсем как у Чеширского кота. Молча обнимает, смыкая руки на талии и щекой касаясь легких волос, пахнущих отчего-то томительно-свежо зимой и мятой.

Пронзительно-тихая нежность под ребрами разливается долгожданным покоем.

Он остается.

На сегодня. На завтра.

Навсегда.