— Ты че, урод, совсем страх потерял? — цедит Стас, пропуская риторический вопрос мимо ушей.
— Стас, ты о чем? Что-то я не...
— Пасть захлопни! — обрывает Карпов на полуслове. Топит палец в кнопке диктофона и на опера смотрит так, словно уже закидывает свежевырытую могилу комьями стылой земли.
Звенящую тишину кабинета заполняет механическое потрескивание, деловито-холодный голос Лавровой и вибрирующий, нервически-злой — самого Гарика.
— Вот сука! Все записала, — срывается.
— Сука здесь ты! — Карпов поднимается тяжело и неотвратимо; стоящий на пути стул грохает об пол. — Ты что о себе возомнил, мразь? Я тебя из такого дерьма вытащил! Гнил бы сейчас задрипанным участковым в какой-нибудь жопе мира! Это я тебя сюда взял, с Зиминой все утряс, бабок платил не меньше, чем другим, а ты меня в благодарность журналюгам слить решил? Да знаешь кто ты после этого? — И прежде, чем Гарик успевает отпрянуть, бьет — зло, метко, наотмашь; следом мертвой хваткой за воротник и затылком — в неровный бетон свежеокрашенной стены, раз, другой, третий.
Зверь внутри захлебывается яростью и кровью.
В служебном микроавтобусе накурено так, что нечем дышать; негромкий говор сливается в сплошной мерный гул.
— Стас, ну на кой черт ты ее взял, сами бы справились, бабы нам еще на задержании не хватало, — Пономаренко не слишком приязненным взглядом упирается в сидящую впереди Лаврову, сосредоточенно изучающую какие-то документы; в голосе — ни намека на дружелюбие.
— Да ладно тебе, Юрец, — миролюбиво вклинивается Воронов, — пусть покуражится девка в свой последний рабочий день, не все ж в кабинете торчать. Она все-таки опер, а не следак.
— Хорош трындеть, приехали, — обрывает увлекательную дискуссию Карпов, распахивая дверь.
Оперативники, выбравшиеся из салона, напряженно осматриваются и выглядят взбудораженно-оживленными — волки предчувствуют скорую кровь. Карпов оглядывает серые массивы заброшенных складских помещений, привычно-отрывисто отдает указания.
— Дима, Юра, вы заходите с обратной стороны. Остальные через главный вход. Лаврова со мной, — и первый шагает в боковую дверь, мысленно чертыхаясь — не будь с ними этой девочки-ромашки с задатками Шерлока Холмса, парни быстро поставили бы на место этих уродов, попросту их завалив. Принесла же нелегкая эту девку именно в его отдел...
По лабиринтам пыльных извилистых коридоров гуляет сквозняк; шаги в гулкой тишине кажутся оглушительно громкими. Лаврова, бесшумно продвигаясь где-то позади, замирает вдруг — Карпов затылком ощущает прекратившееся движение. А затем что-то резко и сильно толкает в спину, залепленный паутиной высокий потолок закручивается перед глазами, а боль в голове взрывается слепящими искрами.
— Стас! — откуда-то через мерное гудение пробивается тяжелый беспорядочный топот и перепуганный голос Димы; встать удается не сразу — головой о бетон приложился неслабо. В искажающейся реальности — толпящиеся в проходе опера, перевернутое лицо Воронова и неподвижная Лаврова.
Карпов тупо смотрит на расплывающуюся на светлой куртке кровавую кляксу. Осознание случившегося вбивается в мозг гвоздями.
Эта девочка-ромашка только что спасла ему жизнь.
========== 7. Лед, пламя и прогрессирующее безумие ==========
— Какая честь. Весь цвет нашей ментуры.
Карпов, опутанный паутиной проводов, землисто-серый, с голосом на грани хрипа, упрямо бодрится и выглядит скорее истерзанным хищником, чем человеком, побывавшим на самом краю.
— Ну и видок у тебя, Карпов. Краше в гроб кладут. — Зимина опускается на стул у кровати тяжело и неловко; смотрит спокойно-непроницаемо: в чернеющей заводи утомленных глаз — ни намека на приторно-липкое сочувствие в стиле слащавых мелодрам. Лаврова, методично выкладывая из шелестящих пакетов всевозможные фрукты — краснобокие яблоки, гранаты, солнечно-оражевые апельсины — на бывшего начальника не смотрит вообще, и от этого сдержанного внимания на душе будто... теплеет?
— Не дождешься, Зиминух, — привычно, хоть и слабо, скалится Стас. — Еще на свадьбе моей погуляешь. Ты ж мне обещала лезгинку с пистолетом в зубах, разве я могу пропустить такое шоу?
— Стас, там следователь... — вместе со Светланой в палату врывается резкий осенний сквозняк и надвигающаяся нервозность. — Здрасьте.
Замирает на полпути, растерянно теребит пояс халата. На Катю смотрит с явственной неприязнью, на Ирину — с откровенным испугом.
Теплый лед. Холодное пламя. И Светлана — несмотря на изломанную хрупкость, нервическую воздушность какая-то... никакая.
— Ну, нам, наверное, уже пора. Выздоравливайте, Станислав Михайлович, — первой легко и стремительно срывается Катя, ни на секунду не отступив от обыденной прохладно-сдержанной вежливости.
Стас ловит загнанно-тревожный взгляд Светы и улыбается через силу.
Становится отчаянно душно.
У кофейного автомата в холле пусто; молочная пена сползает в бумажный стаканчик снежной шапкой.
— Мне показалось, или Света была... не очень рада тебя видеть? Есть причина? — И если бы не измотанно-изможденный вид, Ира вполне могла бы сойти за заурядно-любопытную тетку, коротающую время в очереди за перемыванием косточек.
— Скажем так, — Катя усмехается уголком губ; смотрит, как неровные кофейные потеки размазываются по бумажным стенкам осадками, — Светлана почему-то видит во мне угрозу своему семейному счастью. — Получает в ответ ироничное вздергивание бровей и с улыбкой кивает куда-то за спину: — А это к вам.
Метким броском закидывает в урну опустевший стаканчик и скрывается в лестничном пролете, звонко цокая каблуками — такая отчаянно молодая, резкая, светлая, живая.
— Че, новая подружка карповская, что ли? — без особого, впрочем, интереса мимоходом роняет Паша и галантно перехватывает у начальницы тяжелую сумку с документами.
— Понравилась? — привычно-ехидно поддевает Ирина, тут же напарываясь на выразительный "ну и дура вы, товарищ полковник" взгляд. — Да подружка это громко сказано. Просто жизнь ему когда-то спасла. Ты ж знаешь, Стасик у нас всегда был такой железный, непобедимый, а тут какая-то баба его спасла... Представляю, что он тогда чувствовал...
Безумие прогрессирует.
Ира насквозь прокуривает легкие на холодном балконе и ненавидит себя за двоих.
Паша давно спит — спокойно и мирно спит в ее постели, и это кажется настолько же диким, насколько естественными кажутся их ночные вспышки безумия.
Пашу, похоже, не смущает совсем ничего — ни разница в возрасте, ни ее подбито-истерзанное состояние, ни то упорство, с каким она пытается избавиться от него, ни то, самое главное, о чем жутко даже подумать. А еще, оказывается, Ире страшно подумать еще об одном: о том, что Ткачева в ее жизни однажды может не стать — и это пугает похлеще всех застарелых пыльных кошмаров.
Ира вспоминает.
Чувствовать — это адски больно.
========== 8. Трещины ==========
Осень занимается первой желтизной — и Паша горит вместе с ней.
Ирина — ледяное всепоглощающее пламя, беспокойное, рыжее, незатухающее — не унять, не потушить. И Паша горит, сгорает в этом огне, распаляя еще сильнее — ярче, яростней, безумней.
Желая лишь одного: только бы это не заканчивалось. Никогда не заканчивалось.
Все сказки рано или поздно заканчиваются. Но вовсе необязательно — многообещающим "долго и счастливо".
Отрезвление приходит слишком поздно: мосты уже сожжены, бетонные стены разрушены.
Но ведь эта сказка была совсем не про нее и не для нее: сказка о кровожадной драконихе, отнявшей принца у прекрасной принцессы. Глупые аллегории, зато реальность суровая.
Сожженные мосты осыпаются пеплом.
— Значит вот на нее ты меня променял?! — приглушенный тяжелой створкой голос Марины обжигает закипающей истеричностью. — Да над тобой уже весь отдел ржет! Как ты вообще мог... с ней... да она же... Мымра старая!
