— Ты, сука… мать твою… ты куда смотрел, урод?! — показалось, что кричит, хотя на самом деле вырвался лишь сдавленно-яростный шепот. — Ты же обещал, что твои гоблины глаз с нее не спустят, говорил, что все под контролем! Ты это называешь под контролем?! С-сука!..

Дрожь внутри не утихала, напротив, расходилась сильнее — и все переворачивалось, вздрагивало, тряслось, будто под током.

— Уберите отсюда этого истерика, — брезгливо произнес фээсбешник, вытирая белоснежным платком кровь с разбитой губы. — Устроили цирк…

— Ткач, да тихо ты! — Савицкий в последний момент перехватил его стальной хваткой, не давая наброситься на полковника снова. — Тихо, уймись!

Ткачев замер; огляделся медленно, затуманенно — на вереницу каких-то машин с надписями и без, на каких-то штатских, на суетящихся людей в форме ДПС, на покореженную груду железа — все, что осталось от роскошного «мерса»… И вот именно в этот момент что-то страшно щелкнуло, будто лязгнул металл: отчетливо-безжалостно вспомнилось, как почти год назад сам, своими собственными руками, устроил то же самое, неистово желая ей смерти…

— Да пошли вы все, — произнес очень тихо и совершенно бесцветно, без труда выворачиваясь из рук Савицкого.

Не глядя перед собой, медленно побрел мимо — мимо суетящейся толпы, мимо выстреливающих зажженными фарами автомобилей, мимо смазанных пятен фонарей на промокшем асфальте. И только когда повело снова, пошатнулся, медленно оседая на обочину, прямо на стылую ледяную землю.

Абсолютная, выжигающе-черная, в груди разливалась замораживающая все пустота.

Его мир рухнул снова. Но самое страшное — ему незачем было выстраивать все опять.

***

А ведь он ничего не почувствовал, ничего не уловил — и кто только придумал эту хрень, что мы всегда предчувствуем самое страшное в отношении дорогих и важных людей? Только когда этот лощеный тип, полковник Немиров, вызвал на «доверительную» беседу и посоветовал не путаться у них под ногами в связи с очень важной операцией, его захлестнуло раздражение: не верил, что какие-то мутные фэбсы смогут защитить Ирину Сергеевну надежней, чем он сам. Но когда полез к жене с расспросами, пытаясь выяснить, какого черта происходит, Зимина только виновато пожала плечами: «Прости, Паш, не могу сейчас тебе ничего сказать, сам понимаешь».

Он на самом деле не понимал ровным счетом ни хрена, но Ирина все твердила что-то успокаивающее: что все под контролем; что дело очень важное, касается тех покушений, которые они сами так и не смогли распутать; и если все получится, то об этой истории можно будет забыть навсегда. А все непременно получится, не стоит и сомневаться… Он и не сомневался — в конце концов, Ирина Сергеевна никогда не ошибается и никогда не обещает ничего просто так…

Но в этот раз она все же ошиблась. Ошиблась в последний раз в жизни.

***

Ткачев долго сидел в прихожей — не было сил разуться, снять верхнюю одежду, даже просто пройти в ванную, чтобы умыться, немного очнуться, смыть вязкий и страшный дурман. Неловким движением, прищемив молнией палец, все-таки расстегнул куртку — и замер, нашарив в кобуре забытое табельное. Осторожно вытянул пистолет, снял с предохранителя, сжал в ладони, чувствуя успокаивающую тяжесть оружия. Закрыл глаза, снова оглушенный настойчивым, болезненным гулом в висках. Медленно выдохнул — и руку будто повело.

Металл опалил висок обжигающим холодом. Стало мертвенно тихо.

Движение. Всего лишь одно движение — и весь этот кошмар наконец-то закончится. Закончится навсегда.

А в следующую секунду содрогнулся — пистолет со стуком выскользнул из враз онемевших пальцев.

В глубине квартиры залилась возмущенным плачем Маришка.

========== V. 5. Расплата ==========

Таким Савицкий не видел своего друга никогда прежде. Даже тогда, после смерти Кати, подавленный, сломленный, хронически-пьяный, он не выглядел столь омертвевшим. И, глядя на него, похудевшего, сурового, будто заострившегося, Рома, кажется, начал понимать, что значит это расхожее выражение «почернеть от горя». Нет, внешне Ткачев не срывался: не пил, не психовал, не забивал на работу. Только порой, ловя его обледенело-черный остановившийся взгляд, Савицкий невольно вздрагивал: как будто душу из человека вынули…

Вот и сейчас, во время утренней оперативки, пока начальник что-то втирал о раскрытиях, показателях и еще какой-то рабочей херне, Ткачев напрочь выпал из реальности, игнорируя настороженность сидящего рядом Ромы. Он не спал почти всю ночь: в голове тяжело перемалывались жуткие мысли, мучительные воспоминания и необходимость скорых решений. Какой-то капитан, помощник Немирова, во время очередной беседы строго-настрого предупредил: не сообщать ничего ни матери, ни сыну Зиминой, по крайней мере пока, так нужно… Кому и на кой хрен это нужно — Паша даже не вникал, было попросту неинтересно. Но как смотреть в глаза теще, какие слова подобрать, когда вернется Сашка… как им сказать, что Ирины больше нет? Это разрывало.

— Земцов Сергей Михайлович?

Полковник Немиров, стоявший на пороге в окружении своры парней с каменными лицами, уставился на майора недобро-цепко, словно просвечивая рентгеном. Сидящие возле длинного стола сотрудники недоуменно переглянулись.

— Да, это я, — нахмурился Земцов, лениво поднимаясь. На холеном лице отразилось презрительное недовольство. — А в чем, собственно, дело?

Напряженная тишина повисла грозовым облаком, разорвавшись бурей.

Немиров помахал перед лицом Земцова какой-то бумагой и, пока на запястьях начальника ОВД защелкивались наручники, обыденно-официально отчеканил:

— Вы арестованы по обвинению в организации убийства Зиминой Ирины Сергеевны.

***

Он возненавидел эту квартиру. Ту самую квартиру, которую так старательно облагораживал ремонтом, обустраивал под чутким руководством начальницы, после — с удовольствием обживал. Ту квартиру, куда привез из роддома жену и где они «близким кругом» отмечали ее выписку; ту квартиру, куда с радостью возвращался после изматывающего рабочего дня.

Сейчас находиться здесь было невыносимо: в этой гостиной, где пили вино или чай за неспешными разговорами или уютным молчанием; на этой кухне, где Ирина Сергеевна неизменно встречала его вкусным ужином, а он порой возился с приготовлением завтрака, чтобы дать ей поспать подольше; в этой спальне, где прижимал к себе сонную Ирину, а в кроватке тихо спала дочка… Здесь все жило и дышало ей, все напоминало о ней: большая кружка со смешной сонной лисой, тонкий шелковый халат в шкафу, уютные пушистые тапочки в прихожей, запах цветочно-пряных духов на подушке… Временами чудилось: ничего страшного не случилось, ее просто нет дома — вышла в магазин, убежала в салон красоты или просто решила посидеть с Измайловой полчасика в кафе рядом с домом… А потом вспоминал — вспоминал, и от боли хотелось выть.

Укачивая хнычущую дочку, невидящим взглядом смотрел перед собой: снова и снова прокручивалась в голове хрипловато-холодным голосом коронная Ирина фраза: «Жизнь сука еще та». Почти год назад он оглушительно ненавидел и жаждал мести, перерезая тормоза в ее машине; тогда все повернулось иначе и она выжила — выжила, чтобы подарить ему неизведанное прежде чудо — их общего ребенка, их продолжение. Но судьба неотвратима, и то, что должно было случиться, все же случилось — тогда, когда они меньше всего этого ожидали. Тогда, когда он уже поверил, что можно жить…

Медленно отошел к окну — ветрено-хмурый поздний вечер бесновался на улице холодными, злыми порывами; ливень гасил одинокие фонари и зажженные вывески. Безумно хотелось спать: всегда спокойная Маришка, словно чувствуя не-присутствие мамы, с трудом затихала и постоянно будила среди ночи. Паша медленно опустился на край кровати, скользнул взглядом по заваленной всякой всячиной тумбочке: какой-то недочитанный дурацкий роман в яркой обложке, россыпь шпилек для волос, крем для рук… И фотография в рамке, одна из тех, что были сделаны у роддома: он и Ирина, склонившиеся над кружевным конвертом…