Кто бы сказал ему еще год назад, что за эту женщину он будет готов убить и умереть сам? Кто бы сказал ему, что, причинив ему самую страшную боль, она же подарит ему самое большое счастье?

Тихо, стараясь не потревожить наконец уснувшую дочь, выскользнул в коридор.

Сумка нашлась почти сразу: заваленная на антресолях парой новых чемоданов и какими-то коробками, лежала в самом углу. Ткачев смахнул налипшую пыль, расстегнул молнию: пачки денег лежали аккуратными стопками — почти столько же, сколько было, не считая затрат, связанных с их семейными переменами… Но того, что осталось, должно хватить.

Вжикнул молнией и с хищной горечью усмехнулся.

Он уже знал, что должен сделать.

***

Он слишком давно знал Зимину. Знал, пожалуй, лучше всех других: ведь именно ему она доверяла немного больше остальных, ведь именно вместе с ним проворачивала многие дела, о которых больше никто не был в курсе. И о многих ее знакомствах Паша оказался осведомлен гораздо больше других: о том, кто может достать «подходящий» труп, о том, кто может нарисовать такие документы, что не подкопается никакая полиция, и о том, кто может организовать несчастный случай, который не вызовет никаких подозрений.

— Этого хватит? — спросил бесцветно-ровно.

— Чтобы грохнуть чувака в изоляторе ФСБ? — собеседник усмехнулся, покачав головой. — Ну ты даешь, парень…

— Если мало, я могу достать еще, — по-прежнему мертвенно, без эмоций.

Собеседник помолчал, внимательно приглядываясь к нему. Потом пододвинул к себе сумку.

— Не надо. Думаю, этого хватит.

— Вот и хорошо, — равнодушно кивнул, поднимаясь. Обернулся уже у самой двери — и глянул так, что старый знакомый невольно поежился. — Я хочу, чтобы эта мразь сдохла. И чем хуже, тем лучше.

***

Он очнулся от тяжелого сна среди ночи. В первое мгновение решил, что разбудила Маришка, но нет, дочка мирно сопела в кроватке и просыпаться, судя по всему, не собиралась. Повертевшись на постели, которая теперь казалась слишком широкой, понял, что больше не заснет, и решил хотя бы выпить кофе.

На кухне, не включая свет, в приглушенном сиянии лампы не сразу нашарил банку с кофе и чашки, включил плиту. И тут же настороженно замер, спиной ощутив чужой взгляд. Обернулся — и молотый кофе песком посыпался на пол.

Показалось, что прямо сейчас он сходит с ума.

========== V. 6. Ночной разговор ==========

— Федералы его давно разрабатывали. Точнее, не его, все началось еще с генерала Смольского. Пытались выйти на его «бизнес», вывести на чистую воду коллег-подельников… Но этот урод хорошо шифровался, никак не получалось его зацепить. А после его смерти «дело» перешло к его сыну…

— Сыну? — вздернул брови Паша. — У него не было сына, только дочь Ольга.

— Сын был. Смольский его, правда, официально не признал, фамилия у него была от матери. Но это не мешало родственничкам прекрасно общаться и вести свои мутные дела… И ведь все было на поверхности! — криво усмехнулась, покачав головой. — Ведь Афанасьев погиб вскоре после того, как Земцов перешел в наш отдел. И свидетеля-алкаша убили прямо в отделе. И расстрел оперов, и эта цепь покушений… Все же было очевидно, черт! Даже тот случай с пропавшей из вещдоков винтовкой, ну кто еще имел доступ и мог незаметно вынести улику из отдела?

— Но… зачем? Точнее, за что?

— Ты что, так ничего и не понял? Он мстил за отца. Да, — кивнула, предупреждая вопрос. — Земцов — сын генерала Смольского. Неудивительно, что с их связями он быстро выяснил, кто убил отца.

Тишина, сгустившись, повисла такая — хоть ножом режь.

— А что потом? — спросил наконец сдавленно.

— Ничего, — равнодушно передернула плечами. — Когда его назначили начальником отдела, власть Земцову быстро голову свернула, стало не до разборок. Уже представлял, как на такой должности «возродит» свое дело, новых помощников стал присматривать… И даже не догадывался, что уже давно под плотным колпаком у ФСБ. Вот только доказательств все равно не хватало, нужно было что-то весомое, серьезное…

— Серьезное, — эхом повторил Паша. Отошел к окну, за которым стелилась глухая непроглядная ночь. — Ну да, организация убийства своей бывшей начальницы — что может быть серьезней.

— Вот именно, — подтвердила спокойно. — Нужно было только его спровоцировать, намекнуть… а дальше дело техники.

Ткачев обернулся. Медленно скользнул взглядом: меловая бледность, круги под глазами, на лице тут и там — перекрестья налепленных пластырей, запястье левой руки замотано бинтом.

— А это… — протолкнулось с трудом сквозь тяжелый спазм в горле.

Фирменно вздернула бровь.

— А ты когда-нибудь пробовал выпрыгнуть из машины на полном ходу? Ощущения не из приятных, имей в виду.

— Так вот зачем нужны были эти фэбсы, — дошло с опозданием. — Чтобы…

— Ну да, — невозмутимо кивнула Ирина, — должен же был кто-то следить, чтобы меня не грохнули раньше времени. А уж потом, когда представился подходящий случай…

Паша глотнул давно остывшего кофе, тяжело выдохнул.

— А труп? — спросил тихо.

Стоп-кадр, безжалостный, вызывающий содрогание даже сейчас, снова вспыхнул в мозгу. Он знал: ничего страшнее не было и быть не может.

— Паш, ну ты как маленький, ей-богу, — фыркнула Ирина насмешливо. — Неужели думаешь, что так сложно достать похожее тело?

— Ну да, действительно, — отозвался заторможенно. Поднял взгляд от столешницы, снова неотрывно-жадно изучая ее лицо.

Выдохнуть. Очнуться. Осознать: это все просто кошмар, просто нелепый сон, ничего не было. Вот она, здесь, напротив, стоит, прислонившись к кухонному шкафчику, и смотрит на него иронично-тепло.

Но.

— Ирина Сергеевна, — произнес медленно, словно с усилием. Неподъемная усталость внезапно навалилась гранитной плитой. — А как же я?

Приподняла бровь, кажется, искренне не понимая, к чему он клонит.

— Что — ты?

Он замер в полушаге. Давило, душило, раздирало желание — просто протянуть руку, провести по щеке, коснуться огненных завитков, притянуть за плечи… Но тело будто заморозилось — не мог пошевелиться.

— Вы обо всех позаботились. О маме, о Сашке… Просили даже этого капитана, чтобы они ни о чем не узнали… А я, Ирина Сергеевна? Неужели вы меня считаете совсем бесчувственным уродом?

— Паша…

— Да что — Паша?! — взорвался. — Вы хоть представляете себе, что я чувствовал? Там, на этой гребаной дороге, когда вас опознавал? И потом, когда думал, что вы… что больше никогда вас… — захлебнулся словами, отчаянной горечью, неотступно-разрывающей болью. — Вы хоть представляете, что такое потерять… потерять любимую женщину?

Задохнулась. Негромко-беспомощно, совсем неверяще:

— Как ты сказал?

Но он, кажется, даже не услышал.

— Неужели вы мне не доверяете до такой степени? После всего, что было?

— Паш… — сама потянулась к нему, ласково прижалась холодной ладонью к колючей щеке. — Паш, послушай… Никто… никто не должен был знать. Я подписку давала, понимаешь? У них там целая спецоперация была по разоблачению этого бизнеса… ничего не должно было сорваться… я просто права не имела… Но я же обещала, я же тебе обещала, что все будет хорошо… Пашенька…

Смягченно-тихий выдох прошелся по оголенным нервам разрядом в добрые двести двадцать. Она никогда не говорила с ним таким голосом. Она никогда его так не называла. И она никогда не смотрела на него так.

Так, словно только в его власти — уничтожить ее или спасти.

— Это жестоко. Это слишком жестоко, Ирина Сергеевна.

Что-то треснуло, надломилось в его голосе арктическими льдами — стало явственно холодно.

— Я знаю, — на грани шепота, — я знаю, мой хороший… Я просто хотела… хотела, чтобы это все наконец-то закончилось… Я так устала… вздрагивать, бояться… за тебя, за себя, за Маринку, за Сашку… Я только хотела спокойно жить, знать, что нам не угрожает ничего… Паш, все ведь закончилось, это главное…

Он смотрел — смотрел и не мог оторвать взгляда от ее дрожащих губ, от огромных, испуганно-черных глаз — той бездны, в которой так всецело и абсолютно тонул.