— Ничего я не боюсь! — яростно возмутилась Зимина. — Смеется еще… Щас как дам по башке!

— Молчу-молчу-молчу, — примирительно поднял руки Паша, продолжая улыбаться. — Ну чего, значит опять вечер художественной самодеятельности будем устраивать? Смотр талантов, так сказать.

— Иди уже, талант, — проворчала Ирина Сергеевна, погасив рвущуюся с губ улыбку. Со вздохом откинулась в кресле. — Лучше бы еще на пару разборок съездила, честное слово, чем вот это вот все!

***

Паша, уже стоя у двери с ключами наготове, в который раз убедился, что Ирина Сергеевна — женщина поистине уникальная. Даже такая сверхважная вещь, как собраться в гости в праздничный день, не вывела ее из равновесия — ровно через семь минут товарищ полковник в полной боевой готовности, то есть с неброским макияжем и в простом элегантном платье, появилась в прихожей, напрочь разрушив очередной стереотип по поводу прекрасного пола. Интересно, сколько женщин из всех, живущих на планете, пропускают в сборах такие стадии как переворачивание кучи вешалок, критические оценки себя в зеркале, причитания “господи, какой кошмар!”, “это меня полнит!”, “мне нечего надеть!” и другие не менее захватывающие моменты?

— Что-то не так? — вздернула бровь Зимина, и Паша опомнившись, торопливо отвел глаза, подавая шубу и раздраженно осадив себя на мысли, что уж слишком пристально и с явным удовольствием оглядывает начальницу. Но уж очень непривычно было видеть ее такой — не в строгой казенной форме, не в обыденной домашней одежде, а такой женственной, откровенно-изящной и, блин, неприлично красивой.

— П-простите, — пробормотал Ткачев, поспешно распахивая дверь. Ирина Сергеевна, на мгновение цепко и пристально взглянув ему прямо в глаза, чуть заметно усмехнулась и, обдав невесомым ароматом дорогих духов, первой шагнула на лестничную площадку.

***

В этот раз им даже почти ничего не пришлось изображать — сама по себе празднично-легкая атмосфера настраивала на мирный и беззаботный лад. Все, такое родное, привычное, знакомое с детства, наполняло каким-то тихим, уютным покоем, удивительной расслабленностью: и разноцветные стеклянные игрушки на перевитых гирляндами пушистых еловых ветках; и запахи запеченной курицы, мандаринов, каких-то специй, душистой выпечки, ванили; и хлопотавшая у стола мама, расставлявшая посуду, пока Сашка втихую отщипывал кусочки от горячей ватрушки на большом фарфоровом блюде. Вдруг вспомнилось о нормальном, простом, человеческом; кровавое, тяжелое и грязное будто стерлось, куда-то ушло. Ира все больше молчала, со стороны наблюдая за ними — что-то весело рассказывающим Ткачевым, Сашкой, слушавшим его с горящими глазами, улыбающейся мамой, заботливо наполнявшей тарелки и то и дело одаривающей внимательно-теплыми взглядами. А ведь со стороны они, наверное, и впрямь выглядят прекрасной семьей, подумала с горькой усмешкой, отходя в темной гостиной к окну, за которым красочными вспышками разрывались фейерверки.

— Ирин Сергеевна, вы идете? Там мама ваша торт разрезала, прикольный такой, зеленой елочкой, Саня уже два куска умял, — голос Паши совсем рядом заставил вздрогнуть — погрузившись в мысли, она даже не услышала шагов.

— Да-да, сейчас, — отозвалась рассеянно, продолжая завороженно наблюдать за яркими всполохами за стеклом. Где-то внизу, на улице, слышались шумные голоса и взрывы смеха, доносилась музыка из машин. Странное чувство пробуждало это созерцание чужого праздника — она ведь, если разобраться, тоже не одна. Там, за столом на кухне, ее вечно беспокоящаяся за нее мама; сын — еще один ее самый родной человек, несмотря на все его порой не безобидные выходки; а еще…

— Устали?

Паша стоял совсем рядом, но в полумраке она не могла видеть его лица, выражения глаз, да и разобрать эмоций в тихом и ровном голосе тоже было невозможно. Чувствовала только тепло крепкого плеча, легкий запах парфюма, внимательный взгляд, неотступностью обжигающий кожу вдруг запылавших щек.

— Давайте вам чаю сюда принесу, отдохнете, потом домой поедем. Ну или можно остаться, в принципе, если вы…

— Стой! — негромкий голос все равно прозвучал требовательно, даже властно, а пальцы, коснувшиеся запястья, показались ледяными.

— Что? — Замер, боясь не то что пошевелиться, даже вдохнуть. — Пальцы ледяные у вас… Замерзли, наверное, совсем?

— Паш… обними меня…. пожалуйста. — Показалось, что по телу пустили разряд — он и сам не понял, от чего его так прошибло: от совершенно невинного прикосновения или от этой неожиданно-неуверенной, такой простой и такой одновременно невероятной просьбы. И еще до того, как успел хоть что-то понять, осознать причину порыва, осторожно коснулся ладонями трогательного выступа изящных лопаток, обтянутых тонкой тканью. С удивительной, отчетливой ясностью ощутив, как необъяснимо-сильно это ей сейчас нужно. И не только ей.

— Не обращай внимания… Так, заскок. С беременными бывает, — пробормотала куда-то в плечо, потираясь щекой и жадно вдыхая. — Блин, как же от тебя охренительно пахнет…

— Серьезно? — с растерянной усмешкой переспросил Паша, вдруг со стыдом признавая, каким удивительным чувством отзывается все внутри — никогда, никогда прежде он не ощущал себя таким сильным. Таким способным защитить.

— Угу, — пробубнила Ирина Сергеевна, чуть прижимаясь к нему. — Парфюм классный такой. И машинным маслом кажется. И снегом.

— Снег пахнет разве? — улыбнулся Паша, все меньше способный справиться с этой яростно-жаркой радостной волной, наплывающей откуда-то изнутри. И каким же ребенком она сама показалась ему сейчас — такая забавная, беззащитная, доверчивая и, блин, настолько нереально, невозможно родная.

— Еще как, — энергично подтвердила начальница и, как ему показалось, с неохотой отстранилась. — Так что ты там про торт говорил?..

***

Домой возвращались ближе к утру — Ирина Сергеевна, сонная, непривычно спокойная, затихла на соседнем сиденье, наблюдая за мчащимися по проспекту машинами и лениво падающими хлопьями снега. Как говорится, ничего не предвещало…

— Ой, Паш, смотри! — Ткачев, мягко сказать, прибалдел — уже в который раз за все время общения с этой невозможной женщиной. Ну никак не укладывался у него в голове привычный образ жесткой, грубой, циничной и умной начальницы с тем, что то и дело проскальзывало в обычной жизни — какая-то невероятно-подростковая безответственность к нынешнему положению, способность теряться от самых обыденных ситуаций, даже этот детский страх взволновать и расстроить свою маму… А вот сейчас эта железобетонная дама, невозмутимо делавшая уколы и перевязки, с каменным лицом пытавшая шокером подозреваемого, на утреннем разборе полетов виртуозно несколько минут крывшая матом накосячивших пэпсов, умудрившись ни разу не повториться, с восторженно-детским выражением на лице уставилась… на котенка. Маленькое пушистое существо, замерев под горящим фонарем, жалобно мяукало вслед проносящимся автомобилям. — Какой хорошенький… Вот уроды, а! Додумался же кто-то!.. Паш, — видя, что Ткачев, заметив нужный сигнал светофора, уже собрался нажать на газ, испуганно придержала его за рукав, — а давай его возьмем?

— Чего? — вытаращился Паша. Вот уж чего-чего, а милосердия к какому-то случайно увиденному животному от непробиваемого товарища полковника он ожидал меньше всего.

— Жалко ведь, замерзнет, — беспомощно протянула начальница, уставившись на него широко распахнутыми глазами. — Холодно же. И есть, наверное, хочет…

Ткачев перевел взгляд на съежившегося на обочине котенка, потом снова на Зимину, опять на котенка и снова на Зимину, а затем, чертыхаясь и отказываясь понимать, с какой стати вообще ведется на это все, полез из машины. Нет, ну вот че за фигня?!

— Ой, какой хорошенький! — восхитилась Ирина Сергеевна, тщательно отряхивая от снега пушистую серую шерстку. — Голодный, наверное?..

Паша, с трудом оторвавшись от сюрреалистического зрелища умиляющейся начальницы, заботливо укрывавшей новое приобретение теплым шарфом, только покачал головой. Убойная сила эти беременные…