У Гая было даже больше, чем в пятницу, когда Герберт приехал навестить свою мать. На стенах висели таблички, в которых говорилось, что Служба неотложной помощи выпустила белое предупреждение, означающее, что госпитализация составила менее 85 процентов заявлений на предоставление кроватей. Людей отказывали в своих оценках.

  Но каким-то образом они нашли для Ханны кровать и доктора. Ее кровать задернута занавеской, пара медсестер кружила, как канюки.

  Герберт сидел в коридоре, попеременно глядя на стену, потолок и пол.

  Он молился своему богу, и ее богу, и всем богам, о которых он когда-либо слышал, чтобы с ней все было в порядке.

  Время шло, и с каждой минутой ему хотелось вбежать в палату и отдернуть занавеску, чтобы посмотреть, какие мерзости они творили с ней.

  Каждый раз, когда дверь открывалась, он начинал двигаться вперед и немного вверх, прежде чем утихать, немного застенчиво, когда медсестры, посетители и врачи суетились мимо, не глядя в его сторону.

  Герберт крутил трость Ханны вокруг своего запястья, перебрасывал ее из руки в руку и перебирал пальцами вверх и вниз. По-прежнему никто не пришел рассказать ему, что происходит.

  «Больницы считаются великим уравнителем, - подумал Герберт; но он задавался вопросом, есть ли на земле какое-нибудь место, где люди были бы так поглощены своими собственными проблемами, исключая всех остальных. Не персонал, конечно, а пациенты и их семьи. Например, Герберт был здесь только ради Ханны, и все, о чем он заботился, - это ее здоровье, а не здоровье многих других, которые, вполне возможно, могли быть значительно больнее, чем она.

  «Нет, - подумал он, - он здесь не из-за одной Ханны; он внезапно осознал, насколько близко он был к опеке своей матери, и подумал, что ему, возможно, следует пойти и увидеть ее, хотя бы для того, чтобы что-то сделать и, следовательно, отвлечься от состояния Ханны.

  Он прошел через туалет, что было хорошо, потому что он был грязным, и его мать не приняла бы такую ​​банальную вещь, как побег из огня, как достойное оправдание его небрежности.

  Он вымылся, как мог, трижды потер лицо, пока вся грязь не исчезла, и надеялся, что она не заметит отметин на его одежде.

  Герберт подошел к распашной двери, которая открывалась в палату его матери, и заглянул в круглые окна, которые были установлены в дверях на уровне лица и всегда напоминали ему видоискатели на перископах подводных лодок.

  Она была там, ее лицо было длиной с лошадь.

  Его мать редко была менее веселой, но она могла огрызнуться без предупреждения, а в редких случаях, когда у нее было плохое настроение, как девушка с завитком посередине лба в стихотворении Лонгфелло, она была ужасна.

  Герберт вздохнул и вошел.

  «Блудный сын», - прорычала Мэри. «Вы приходите к своей старой матери…»

  Она говорила быстро, но теперь остановилась.

  «Нет, я…» - начал Герберт.

  «… Только когда тебе захочется?» она закончила торопливо, и Герберт понял, почему она говорила так быстро и почему так внезапно замолчала. Первой удалось закончить предложение до того, как у нее перехватило дыхание, а второму - потому, что это не сработало, и ей пришлось ждать, пока вернется воздух, как при наполнении бачка унитаза. «И не перебивай меня», - добавила она.

  Герберт присмотрелся. Ее глаза были окрашены в красный цвет; она плакала.

  «Мне очень жаль, что я не приехал повидаться с вами на выходных, - сказал Герберт.

  «Слишком занят беготней за убийцами?»

  "Да."

  «Почему ты не уделяешь больше внимания живым, чем мертвым?»

  Герберт пожал плечами; не было ответа, который он считал подходящим.

  «И что ты здесь делаешь так рано?»

  «Я был в огне. Они привели сюда Ханну.

  «Вы пришли только потому, что все равно были здесь?» Она выглядела так, будто он нанес ей смертельную обиду. «Господи Боже, Герберт, это еще хуже». Она остановилась. "Кто такая Ханна?"

  "Она друг".

  "Подруга?"

  "Друг, леди, да".

  «Вы понимаете, что я имею в виду, Герберт».

  «Верно, мама».

  Герберт не хотел ее заводить, но в равной степени чувствовал, что она не имеет права любопытствовать.

  Мэри открыла рот, чтобы продолжить, а затем снова начала хрипеть. На этот раз Герберт знал, что лучше не отвечать.

  Хрип стал громче, что на мгновение встревожило его, пока он не понял, что это был прилив воздуха от ее более свободного дыхания.

  Она тяжело закашлялась, сглотнув кусок мокроты, который она схватила рукой и осторожно вытерла о простыни, до последнего прилично.

  В палате было еще несколько человек, все они давно вышли из своих лучших результатов, если они вообще когда-либо были. Они смотрели в пространство или тихо болтали. Все были слишком осторожны, слишком вежливы, слишком британцы, чтобы встать между матерью и ее сыном.

  «Может, нам стоит взять отпуск, мама, - сказал Герберт.

  "Куда? Надеюсь, где-нибудь с более благоприятным климатом, чем здесь.