"А также?"

  «Посмотрите, что они обнаружили. Ничего. Они строят модели из стержней, металлических пластин, проволоки и пластмассовых шариков - все это по-детски, в духе Тинкертой, - затем они их проверяют, пытаясь привести факты в соответствие с теорией. Наука - это не игра. Я тщательно настраиваю свои эксперименты, и только когда я доволен, что результаты верны, я двигаюсь вперед ».

  «И они думают, что вы тратите время на эксперименты?»

  «Я не тащусь. Требуются воображение и интеллект, чтобы знать, какие эксперименты проводить, чтобы подготовить образцы и наблюдать за результатами… - Она замолчала и засмеялась над собой, так быстро впадая в насмешку. «Но да, вы правы, они так думают. На днях Крик сказал мне, что Нельсон выиграл битву при Копенгагене, прикрыв подзорную трубу слепым глазом, поэтому он не увидел приказа прекратить бой. Он считает, что ученым следует придерживаться того же принципа: пусть экспериментальные доказательства останутся неизменными, а наш разум блуждает ».

  Что-то, что сказала Розалинда, потрясло Герберта, но он не мог понять, что именно. Он пытался поймать его на несколько мгновений, но безуспешно; такие ответы приходили только тогда, когда их меньше всего ожидали.

  * * *

  Было два часа ночи, а Розалинда еще не обедала. Она спросила, хотели бы Герберт и Ханна поесть с ней?

  Герберт позвонил Тайсу, кажется, уже в сотый раз за день, чувствуя себя настойчивым поклонником. О де Вер Грине по-прежнему нет ни слова, и Герберту не следует задерживать дыхание. Туман периодически создавал хаос, поэтому даже самые простые задачи занимали гораздо больше времени, чем обычно.

  В таком случае, подумал Герберт, он мог бы поесть сейчас; не в последнюю очередь потому, что, если и когда они найдут де Вер Грина, допрос может затянуться часами, и в таком случае кто знает, когда он будет в следующий раз поесть?

  Розалинда была превосходным поваром, что, по мнению Герберта, неудивительно, поскольку во многих отношениях кулинария была разделом химии. Как и Ханна, Розалинда использовала ингредиенты, которые казались экзотическими в унылой старой Англии: оливковое масло, чеснок, пармезан и базилик. Они с Ханной воодушевленно обсуждали, как лучше всего приготовить голубя, кролика и артишоки. Они поменялись местами с методами и ярлыками. Ханна сказала, что способ проверить готовность камамбера - это приложить один палец к сыру, а другим - к закрытому веку; если консистенция совпала, сыр был готов.

  - Молодой картофель, приготовленный без воды, был вкуснее, - ответила Розалинда. Положите их в сливочное масло на толстую сковороду, накройте крышкой и дайте им приготовиться в собственном соку. Она призналась, что добавляла чеснок во все, особенно в ростбиф для своего отца, который всегда утверждал, что ненавидит чеснок и никогда не замечал его в своей собственной еде.

  Ханна рассмеялась.

  Когда они наконец вздохнули, Герберт заметил, что в квартире преобладают фотографии Парижа. На мгновение глаза Розалинды затуманились, словно при воспоминании о потерянной любви.

  «О, Пэрис», - сказала она, и ее земная практичность улетучилась. «Я мог бы остаться в Париже навсегда. Я должен был остаться там навсегда. Лондон - мужской город, место свернутых зонтов, котелков и джентльменов с их дубинками и портных. Пэрис - женщина. Не терпит тупых пустых лиц и детского самодовольства. Почему я вообще вернулся? Менять берега Сены на подвал на Стрэнде с каждым днем ​​кажется все более безумным.

  «Безумие». Герберт рассмеялся. «В Сене».

  «Непреднамеренно, уверяю вас», - сказала она и перешла к следующему предложению, прежде чем Герберт почувствовал себя слишком глупо. «Париж был идеальным для меня. Французы любят интеллектуалов и женщин; английский может

  ни с чем. Когда я спорил с моими коллегами там, они не растерялись, потому что они так поступают. Здесь я едва могу открыть рот, чтобы меня не кричали. Я всегда получаю удовольствие от компании французов. Уровень разговора намного превосходит любой английский сбор, на котором я когда-либо был. Французы намного сообразительнее и живее.

  Герберт был прав и неправ. В Париже была потерянная любовь, но это был сам город; нет ничего более прозаичного и телесного, как мужчина.

  После обеда Розалинда сварила кофе в лабораторной колбе и подала его в чашках для выпаривания - одно из многих наследий, как она объяснила, своего пребывания в Париже.

  Они с Ханной начали обсуждать вещи: их взаимное недоверие к материализму и процветанию Америки; что значит быть евреем; достоинства сионизма. Ханна была настроена произраильски, Розалинда была настроена скептически.

  «Если ты так сильно себя чувствуешь, почему бы тебе не пойти и не пожить там?» - сказала Розалинда еще раз резко, еще раз без малейшего раздражения.

  «Потому что в Бельзене британские солдаты спасают мне жизнь», - просто ответила Ханна.

  Розалинда спросила, каково это быть слепой, и Ханна ответила своей необычайно элегантной формой прерывистого английского, что после того, как она прошла через обычные стадии реакции - шок, отчаяние, гнев и принятие, - даже ее воспоминания о визуальном мире испортились. начал тускнеть и окаменевать, исчезая позади нее, когда она продвигалась через туннель. В конце туннеля не было ни света, ни надежды на выход.

  В какой-то момент, настолько постепенный, что она не заметила этого сознательно, она достигла места, где она больше не могла вызывать воспоминания о лицах или местах, где она не могла даже вспомнить, обращены ли буквы влево или вправо. Это был поворот в туннеле; за этим была глубокая, бесконечная ночь полной слепоты.

  Менгеле полностью лишил ее зрения. Она больше не могла отличить день от ночи или определить даже малейшее мерцание солнечного света. Она не только понятия не имела, как выглядят люди, но и не могла даже представить. Для нее лица людей были источником их голосов, не более того. Она смотрела в том направлении, когда они разговаривали, но просто чтобы показать, что она слушает. С большинством людей ей было бы лучше смотреть на их заднюю сторону; это было их выбранное отверстие речи.