– Были не были, не до того мне. Я муки тебе дам, зерна, что захочешь. – Всегда властная Марфа смотрела на Аксинью просительно.
– Заходи. – Аксинья отперла незаметную калитку, что соединяла дворы Вороновых и Пырьевых. Вечность назад. Никто калиткой теперь не пользовался, кроме Тошки, который иногда проскальзывал в избу Вороновых.
– Проходи, Марфа. – Аксинья не звала соседку в дом, указала на скамейку, недавно чищенную Матвейкой от снега.
– Дай зелье какое… чтобы от тягости избавиться.
– Ты брюхата? – Аксинья застыла в удивлении.
Марфа Макеева, овдовевшая лет пятнадцать назад, казалось, не способна была стать матерью. Деревенские бабы разносили когда-то слухи о ее ночных гостях. Многие из еловских мужиков побывали в объятиях пышногрудой Марфы, и муж Аксиньи Григорий, возможно, был в их числе. С Гошкой Зайцем Марфа жила уже второй год, и такой подарок…
– Брюхата я, уже месяца два как поняла. – Волглые серые глаза подернулись влагой. Марфа зашмыгала и вытерла широким рукавом нос.
– Радуйся, мужу-то сказала?
– Что ему говорить…
– Сдурела ты, что ль? – не думала Аксинья, что будет таким тоном говорить со злоязыкой Марфой.
– Да никто Зайцу не нужен, окромя змеи…
– Кого? Да говори ты толком, нет времени у меня загадки твои разгадывать!
– Ульянка, змея… Она все… И из могилы тянет его к себе… Каждую ночь зовет ее…
– Не забыл еще первую жену, крепко он ее любил…
– Так говоришь, будто не строила она козни против тебя…
– Померла Ульяна, и не нам судить ее за грехи. Много она зла мне сделала, и то правда.
– Не верю я Зайцу, не нужна я ему, и ребенок мой поздний.
– Неужто ты не хочешь родить?
– И хочу, и боюсь.
– Марфа, всякую околесицу собираешь. Ты скажи мужу толком, расскажи, что печалит тебя. Он мужик хороший, поймет. Отправь Гошку в церковь молиться… Иль ко мне, я травки дам, чтобы успокоился он. Да и все у вас ладом будет.
– Аксинька… – Марфа порывисто прижала ее к себе. – Большая моя благодарность к тебе.
– Да полно, иди. – Знахарка смотрела на погрузневшую Марфу, осторожно пробиравшуюся по снегу.
Причудлива судьба.
Марфа стала женой Зайца, понесла от него и теперь доверяет тайны свои Аксинье. Как когда-то Ульянка.
От обеих можно ждать любой пакости. Только Ульянка, Рыжик, уже сотворила все возможные козни против крестовой подруги. Как ей на том свете? Аксинья перекрестилась. А Марфа тут, рядом… И мечется, не знает, что делать с пузом своим.
– Матвейка! – Аксинья окликнула выскочившего на крыльцо парнишку. – Воды с колодца принеси.
Поднимаясь по скрипучим ступеням крыльца, она услышала громкий плач Софьи и хныканье дочки.
– Горееее… Хворь на детей напала, Аксинья. Посмотри на Ваську, на Нютку. – Софья в слезах убаюкивала сына.
Вся мордочка Васятки усыпана красными бляшками, у дочки уже тельце пошло волдырями.
– Хворь, что ветер приносит… Не кричи, Софья, не пугай детей.
– Найденыш ваш принес заразу! Он, он все! – причитала та, крутила сына, как тряпичную куклу.
– Матвейка, иди ко мне. – Аксинья сняла с испуганного парнишки тулуп и рубашку, оглядела костлявое тельце.
– Вот и вот… Он переболел уже давно, выбоинки остались.
– Не может быть… Он, он это…
– Нет, Софья. Кто-то другой. Но сейчас по деревне пойдет. Для детей хворь эта – безделица, а взрослого может уморить.
– Ты перенесла в детстве, – откликнулась с печки до того молчавшая Анна. – Можешь не бояться. Гречанка, помнится, говорила…
– Да я ничего уже не боюсь, – устало улыбнулась Аксинья.
Несколько дней бабы не спускали глаз с детей, протирали волдыри водным настоем, поили бульоном. Когда они отвлекались на хозяйственные заботы, Матвейка брал на себя уход за детишками.
– Не зря голодранца взяли. – Из уст Софьи слова звучали наивысшей похвалой.
В следующие недели для Аксиньи нашлось много дел – по еловским домам пошла ветряная хвороба. Старая Маланья чуть не ушла на тот свет и лишь усилиями знахарки выкарабкалась.
– Мать, Аксинью-то поблагодари, – напомнил Семен, жадно следя за быстрыми движениями Аксиньи, протиравшей выболевшие пятна на лице и теле старухи.
– Что ее, ведьму, блаходарить… Могла бы – уморила меня. Да Бог хранит. – Упрямая старуха не сдавалась.
Семен усмехнулся и протянул Аксинье горшочек, закрытый куском бересты. Аксинья отодвинула крышку, вдохнула терпкий, летний запах пчелиного клея – узы[7].
– Вот спасибо, Семен, редкое средство.
– Долго я его собирал, по крупицам. Тебе надобно…
– Многим поможет… Спасибо. Пойду я, Семен.
Он хотел что-то сказать Аксинье, но осекся, поймав на себе злой взгляд матери. Будто малолетний мальчишка, не может противиться ей. И гнетет сила ее, и защищает, оберегает от житейских бурь. Как в далеком детстве.
* * *
Она пела о милом, что уехал на чужую сторону и бросил ее. Голос, сильный, звонкий, доводил до мурашек.
Миленький ты мой,
Да на что оставил ты меня,
Забери с собой,
Буду я тебе жена.
Счастье – обладать такой красой. Рыжик возилась у печи, рядом крутились сын и дочка, они мешали хозяйке и получали от нее шутливые оплеухи.
– Когда ж подрастете? Свекла закончилась, в подпол лезть. О-ох.
– Ты не лезь, я сам схожу! – крикнул Заяц, но жена почему-то его не слышала.
Она взяла светец в левую руку, правой открыла дверь в темный погреб. Узкая неудобная лестница зимой покрывалась наледью. Руки не доходили новую сколотить, все в избе не по-людски, Лукьян Пырьев, отец Ульянки, криво-косо строил, о семье не думал. Все Зайцу переделывать надобно.
– Схожу я, Ульянка. – Гошка подошел к жене и пытался выдернуть светец из ее пальцев. Ничего не получилось, она и не заметила его. Будто бесплотный он, из воздуха сотканный.
По-прежнему напевая, Ульяна спускалась по лестнице. Гошка Заяц в страхе смотрел вниз, следя за огоньком.
Миленький ты мой,
Да на что оставил ты меня,
Да не взял с собой,
Видно, не нужна…
Грохот. Вскрик. Опустившееся вниз сердце. Не хватает воздуха.
Песня оборвалась. Жизнь его оборвалась.
Миленький ты мой,
Да на что оставил ты меня,
Да не взял с собой,
Видно, не нужна тебе жена.
Жива! Крепкая, настоящая баба. Нижняя ступенька на честном слове держится. Давно обещал себе сделать, да все некогда.
На ощупь Заяц спускался в подпол, темнота отступила, спряталась по углам. Лучина выпала из светца, огонь занялся на дощатой обшивке короба с морковью да репой. Заяц закидал землей прожорливого зверя. Встал на колени перед распростершейся на земляном полу женой.
Свернутая шея, струйка крови, вытекшая из пухлого рта, что так любил он целовать. Не могла она уже петь о милом.
Жена мертва. И он виноват.
С громким криком Заяц проснулся и прижался к теплому боку Марфы.
– Зайчик мой, все хорошо, – гладила она его по голове, будто малого ребенка.
– Я спать боюсь, каждую ночь она.
– Это диавол искушает. Борись с ним. У нас дитятя будет. Ты слышишь?
Заяц кивнул и крепче прижался к жене. Бог дал надежду.
* * *
Аксинья выгнала из избы все домочадцев. Почти всех. Мать спала на лежанке, дочь – в люльке.
Парень несмело зашел в избу.
– Зд…здо…ровввья вввам. – Еще и заика.
– Не бойся ты меня.
– Не хочу я. – Слишком белая, чуть прозрачная кожа его лица покраснела. Как гребешок у петуха. Аксинья подавила неуместный смешок.
