Это был близкий друг моего отца, свой человек в нашей семье.
- Слушаю, Александр Александрович, это Володя Голяховский, сын Юли Зака.
- А, это ты! Объясни мне толком - что такое с больным?
Я рассказывал, он задавал вопросы, потом сказал:
- Высшее военное начальство требует, чтобы я взял его в институт хирургии, в наш ожоговый центр. Как ты думаешь, его можно довезти живым?
- Думаю, что нет.
- Наверное, ты прав. Вот что: я пришлю к тебе Шрайбера со специальными жидкостями.
Михаил Шрайбер - начальник ожогового центра Института хирургии, у него был самый большой опыт в лечении ожогов. Он тоже профессор и генерал, а также хороший знакомый отца - все они вместе воевали на фронте. Шрайбер быстро приехал со своей помощницей Долговой, и сколько они уже перевидали ожогов, но такого тотального не помнили. Они привезли с собой жидкости, которых у нас не было, и объяснили, что эти жидкости проходили испытания под грифом секретности.
С приездом военных специалистов с меня снялась ответственность за жизнь космонавта. Но и под их руководством вся тактика лечения сводилась только к тому, чтобы дать больному возмещение потерянной при ожоге жидкости и этим сохранять его жизнь хоть сколько-то времени. Ничего другого сделать нельзя, я слышал, как по телефону Шрайбер сказал Вишневскому:
- Нет, спасти его невозможно.
Привезли заплаканную жену Бондаренко. Что было делать, как показать ей обугленное тело без волос, без глаз, без губ? Сестра подвела ее к двери и показала его с расстояния.
Другие больные поступали для неотложного лечения, а телефон все звонил. Звонили большие люди и спрашивали о состоянии Бондаренко. Приходилось отрываться отдел и все снова объяснять. Я попросил Иванова:
- Посадите кого-нибудь из ваших у телефона, чтобы он отвечал на вопросы.
Вскоре появился молодой старший лейтенант, на него накинули халат и посадили у телефона. Он был маленького роста, с простым симпатичным лицом и красивой скромной улыбкой. Он тихо сидел, водил за нами грустными глазами и отвечал на звонки:
- Состояние тяжелое… врачи делают все возможное, чтобы спасти… слушаюсь, товарищ генерал… будет сделано, товарищ маршал… так точно, я передам, товарищ главный конструктор… все еще без сознания, товарищ министр…
Доносились только обрывки его разговоров. Иногда он подзывал к телефону Иванова или меня, если просили начальники. Я отвечал на вопросы, а молодой лейтенант слушал, грустно наклонив голову.
Валентин Бондаренко прожил шестнадцать часов и умер на следующий день к утру - но и это было поразительно. Столько времени мог жить только очень сильный организм, даже и при специальных засекреченных жидкостях-лекарствах.
На следующее утро я опять увидел в холле того молодого лейтенанта, он одиноко сидел на диване. Я подошел к нему, он по-военному вскочил и вытянулся, выжидательно глядя.
- Сидите, пожалуйста, - я сел рядом и спросил, - вы были друзья?
- Очень близкие. Мы из одного отряда.
- Как случилось, что возник пожар в камере?
Он вздохнул:
- Просто случайность. Он был в программе трехсуточного испытания, и как раз ночью программа должна была закончиться. Он собрался согреть себе еду на электроплитке, протер руки спиртовой салфеткой, и она коснулась раскаленной плитки. Воздух вспыхнул, он пытался его загасить, дал сигнал тревоги. Но пока его разгерметизировали - сгорел.
- Неужели обычная плитка? Это же опасно.
- Да, обычная, только спираль покрыта железом. Спасибо вам, товарищ врач, за все, что вы для него сделали.
Я пожал его маленькую руку, кисть была почти как детская, но пожатие очень крепкое, мужское.
Через три недели, 12 апреля 1961 года, когда я делал обход больных, одна из них слушала радио через наушники и воскликнула:
- Человек в космосе, человек в космосе!
Это было историческое событие, и все хотели узнать подробности. Их напечатали в газетах на следующий день. Тогда я увидел в газете портрет улыбающегося приветливой улыбкой моего недавнего собеседника - это был Юрий Гагарин.
Я не мог знать, заместил ли он умершего Бондаренко, но через много лет стало известно, что Гагарина выбрали к полету всего за четыре дня до события. Кто знает, вполне возможно, что Бондаренко должен был стать самым первым космонавтом.
Мне пришлось еще два раза встречаться с Гагариным. Через год он приезжал в Боткинскую больницу опять - навещал своего друга летчика – испытателя Георгия Мосолова, которого мы лечили от множественных переломов, полученных при испытании истребителя МиГ-17. В другой раз я видел его в клинике Вишневского, после операции по поводу аппендицита. Вишневский пригласил его побеседовать с группой хирургов. Мы спросили:
- Юрий Алексеевич, а по-настоящему - страшно вам было взлетать?
Он улыбнулся ставшей знаменитой на весь мир мягкой улыбкой:
- Еще бы не страшно! Пока я сидел наверху той гигантской ракеты и ждал взлета, я понимал, что подо мной тысячи тон горючего, да еще какого горючего. А как оно загорится - кто его знает? Но по-настоящему я испугался при приземлении, после витка вокруг шарика (так он фамильярно называл земной шар и имел на это право, потому что был первым человеком, который видел этот шар весь). Когда мой «Восток-1» вошел в плотные слои атмосферы, я увидел через иллюминатор, что вокруг меня бушует пламя и я лечу в сплошном огне. Откуда мне было знать - выдержит корабль это горение или нет? Тогда я вспомнил своего друга из отряда, сгоревшего при испытаниях.
Он не назвал Валентина Бондаренко - советская пропагандистская машина держала в секрете все сведения о космических полетах: у советских не должно было и не могло быть никаких ошибок!
Гагарин был любимцем диктатора Хрущева и всего советского народа. Его даже назвали Колумб XX века. Да, он совершил подвиг, превозмог страх и выдержал испытания. Но сам он ничего не сделал для успешного полета в космос - не задумал и не подготавливал его. А Колумб все задумал и осуществил сам. Какой же Гагарин Колумб?
Через несколько лет в Америке сгорели сразу три космонавта, тоже при испытаниях корабля на земле, и обстоятельства их гибели были почти такие же, как у Бондаренко. Этот факт и обстоятельства их гибели разбирались в прессе досконально. Советские люди тоже узнали об этом и, возможно, думали: американцы не умеют тренировать своих космонавтов, не то что у нас в Советском Союзе!» (7.13).
Свидетельства доктора Владимира Голяховского исключительно ценны для понимания всей полноты трагедии, разыгравшейся в марте 1961 года. Но и в них есть небольшая неточность: Юрий Гагарин в тот день никак не мог быть в Боткинской больнице.
В дневниках генерала Николая Каманина есть записи за период с 16 марта по 12 апреля 1961 года. Из этих записей следует, что Юрий Гагарин все это время находился на космодроме Байконур:
«16 марта (1961 года – С.Ч.).
Тремя самолетами Ил-14 в 6:00 по московскому времени вылетели на полигон. Один самолет полетел прямо в Тюра-Там (т.е. на космодром Байконур – С.Ч.), а два других сначала полетели в Куйбышев. Там мы облетели район штатного приземления корабля и космонавта. В моем самолете были Гагарин, Нелюбов и Попович. В другом самолете с генералом Гореглядом находились Титов, Быковский и Николаев.
17 марта (1961 года – С.Ч.).
Вылетели в Тюра-Там. В самолете играли в шахматы. На аэродроме полигона нас и Королева с Келдышем ждали пять кинооператоров. Королев и Келдыш очень тепло встретились с космонавтами, но категорически отказались от участия в киносъемке. Я дал задание операторам не жалеть пленки и наиболее полно заснять космонавтов, их быт, тренировки, подготовку к старту и сам старт в космос. Со мной прибыли три наших кинооператора Кордюков, Павлов, Анисимов. Они снимали космонавтов в самолете.
18 марта (1961 года – С.Ч.) Тюра-Там.
В 10:00 космонавты встречались с Королевым, Келдышем, Глушко и другими конструкторами и специалистами. Королев каждому из космонавтов задал по 1-2 технических вопроса. Ответы всех удовлетворили.
