Кармоди был хорошим жильцом. Легким и нетребовательным. Он питался продуктами из «Горячо-быстро» и слушал коротковолновое радио. Он любил свою трубку, ирландский рекон и ирландский кофе. Но это должен быть хороший кофе. Кармоди провел слишком много тунцовых сезонов у южноамериканских берегов и знал толк в хорошем кофе – редкость для урожденного британца.

Алиса едва взглянула на этого человека, когда он только пришел снимать комнату, – еще один мореман, за которым придется убирать. Тонкость, однако, заключалась в редком качестве Кармоди: этот мореман добивался настоящего успеха и оставался на вершине рынка при всех переменах окрестных течений. Кармоди находил рыбу, когда весь город таскал пустую воду, а после находил для нее покупателя. И не сбегал на Мауи, чтобы потратить выручку. Он выбирал свободные квоты. Он инвестировал. Он владел небольшой консервной фабрикой, специализировавшейся на копченом лососе, соленом лососе и соленой лососевой икре. Он также владел коптильней. Старомодный просоленный рыболов всегда напоминал Алисе старомодного резинового пупса – круглого, розового и лысого. Но это веселое подмигивание…

Подняв на следующее утро взгляд от бумаг, она увидала в дверях кабинета его ухмыляющуюся физиономию: одной рукой он прижимал к себе пятидесятифунтовый мешок с кофе, другой – чайник, кружку и пакет фильтров… у самого рта болталась огромная электроплитка, шнур застрял в его дурковатой ухмылке… определенно в Кармоди было что-то такое, от чего она не могла не улыбнуться в ответ. Оттого что интересный способ переноски, рассуждала она потом. Особенно пуза. Выпирающее из-под пуговиц клетчатой рубашки пузо Кармоди было на вид тяжелее мешка с кофе у него же под мышкой и тверже электроплитки. Брюхо настоящего моремана, куда там, но он тащил его перед собой с, хм, недоуменной гордостью. На ум ей пришел Хотэй, смеющийся будда.

– Кык нафот кыфе? – спросил он. Алиса непонимающе на него посмотрела. Он сгрузил свою ношу на стиральную машину и вытащил из зубов шнур. – Хотите кофе? Свежесобранный, из Боготы?

Она догадалась, что ему нужны двести двадцать вольт для электроплитки, но кофе пах действительно свежо, и пусть он лучше включает плитку здесь, чем изобретает приспособы у себя в номере.

Он прыгал среди стиралок и сушилок, подключая плитку, насыпая кофе и болтая. Алиса отметила, что старый толстопузый англичанин на самом деле проворен и ловок – так мог бы двигаться медведь, у которого быстрота движений прячется внутри неповоротливого на вид мяча из плоти. Кармоди закончил молоть кофе в собственной ручной кофемолке точно к тому времени, когда закипел чайник. Под его поддразнивания Алисе пришлось признать, что она не пила ничего подобного со времен Сан-Франциско. Подобной болтовни она не слыхала с тех же времен – ни напора, ни заигрываний, без которых мужчины Аляски не представляют себе разговора с женщинами, обычное утреннее перебрасывание словами, заполняющее паузы между глотками кофе. При этом мило. При этом легко. Она улыбалась.

После полудюжины утренних сидений среди барабанной дроби сушилок и хлюпанья стиралок – под кофе, небылицы и околесицу старого морского волка – Алиса Левертова стала замечать, что пламя Алисы Атвязного Алеута понемногу гаснет. Через три недели она отправилась помогать ему стелить новый линолеум на полу кухни. Через месяц она стояла рядом с ним на церемонии в той же церкви, где ее когда-то крестили, и заливалась краской так, что стала розовой, как и он. Она понимала: главной в этом браке была практическая сторона – старому Кармоди понадобилась американская супруга, чтобы не попасться в лапы миграционщиков. Поездка в родной Корнуолл каким-то образом выволокла из правительственного компьютера тот факт, что всеамериканская знаменитость Майкл Кармоди не является американцем, даже натурализованным. Брак превращал его в полноценного гражданина. Алиса, со своей стороны, становилась полуобладательницей процветающего предприятия со всеми его зданиями, лодками, квотами и недвижимостью, а еще полноценной обладательницей возросшего до небес социального статуса. Она была теперь миссис Кармоди. Таких снизу вверх взглядов она не получала с тех пор, как закончила школу, с той самой художественной премии… еще до детки с кремовой кожей.

В ту весну Алиса бросила пить и стала сбрасывать доспехи отвязного жира. Она забрала из церкви свои старые картины и развесила их по стенам особняка Кармоди, выраставшего постепенно вокруг хижины на берегу бухты. Она купила пару волнистых попугайчиков и даже научилась ворковать с ними, точно седенькая перечница из Белла-Кулы, пока один из гулящих псов братьев Вон не забрел в гостиную, не сбросил на пол клетку и не сожрал птичек. Спустившись вниз с двустволкой Кармоди в руках, Алиса обнаружила удобно свернувшегося перед камином пса с перьями на оттопыренной губе. Удивляясь себе самой, она не пристрелила шавку-убийцу, а лишь вытолкала босой ногой за дверь. От пинка у нее подвернулся палец, и, пока она прыгала, зажав его рукой, пес метнулся обратно и цапнул ее за другую ногу, но даже после этого Алиса его не пристрелила. Тогда она поняла, что пламя гнева у нее внутри угасло почти окончательно. И все шесть лет семейной жизни она с облегчением наблюдала, как, постепенно ужимаясь, оно превращается в просто воспоминание, шутку, искру. До сегодняшней ночи в доках она думала, что пламя погасло навсегда. Проклятый Саллас.

Дело не только в шампанском. И даже не в том, что́ он сказал, а в том, как он это сказал:

– Почему здесь? – отчаянно, самовлюбленно и таким многострадальческим тоном, словно кто-то осмелился покуситься на его гребаное священное одиночество. – Почему Куинак?

– Почему, черт тебя дери, не Куинак? – услыхала она собственный голос и поняла, что заводится. – Саллас, ты еще хуже, чем мои долбанутые кузены. Ты думаешь, Куинак не стоит ни хрена? Жирного голливудского хрена так уж точно?

Он отвел глаза и ничего не ответил. Алиса немедленно пожалела, что затеяла ругань при всем народе. Сама ей удивилась – этой своей несдержанности. Капля шампанского? Наверное, она больший алкоголик, чем думала, если пара бокалов превращает ее в фурию. Заткни свою бутылку, предостерегала она себя, пока всех вокруг не залило брызгами.

– Не думаю, что мистер Саллас об этом, мама. – Грациозная попытка Николаса Левертова разрулить ситуацию. – Он удивляется не тому, что Голливуд проложил себе дорогу сюда, в его цитадель, он удивляется, почему я. Видишь ли, мы с мистером Салласом уже имели удовольствие встречаться…

– Два раза, – сказал Саллас, по-прежнему глядя в сторону, поверх серо-зеленой воды.

– …И мне кажется, я лишь на миг упустил прекрасный шанс повстречаться с мсье Гриром.

Он протянул белую руку Гриру, предусмотрительно показав, что пружинки там больше нет. Грир с опаской пожал его пятерню, потом обернулся к Алисе:

– Твой сын, Алиса? Я и не знал, что ты была раньше замужем…

– Не была, – ответила она.

Грир мудро решил не развивать тему.

– Ага! Лодка Герхардта Стюбинса. – Он потер ладони. – Я делаю вывод, что он явился снимать очередной натурный эпос, а? Маленький эскимосский мальчик жуть как любит ведущего маламута своего папы. Псина спасает мальчонку от медведя, но остается без передней лапы. Ветеринар говорит, ему ужо не бегать… но пацанчик вырезает новую лапу из бивня. Они выигрывают «Айдитарод»[20], рекорд скорости, эскимосский мальчик вырастет и будет ваще сенатором.

Серебряный поджал распухшую губу:

– Вы сообразительны, Грир, для француза. По сути близко, очень близко. Только это будет эскимосская девочка, которая полюбит животного духа…

– Шула и Морской Лев! – воскликнул Грир, громко хлопнув в ладоши. – Классика Изабеллы Анютки! – Он обернулся просветить остальных: – История за тыщу лет до первого белого мона, а? Там эта наша сисястая эскимосочка идет с дружком на берег, а дружок у ней калечный, только и может, шо вырезать ложки, как вдруг они видят…