А почему Куинак? Потому что если Аляска – последний рубеж американской мечты, то город Куинак – последний вздох на этом рубеже. Благодаря уникальной географии Куинак почти не затронули разрушительные катаклизмы двадцать первого века. Температура осталась примерно такой же, как и раньше, – от тридцати семи до шестидесяти пяти градусов летом и от семи до тридцати зимой, пики варьируются от рекордных сорока пяти ниже нуля зимой восемьдесят девятого до вполне переносимых девяноста пяти в знаменитом Зажигательном Четвертом, когда градусник в Вашингтоне поднялся до ста девятнадцати[16] и погибли все вишневые деревья.

Море, омывающее этот город, не слишком бурное. Несмотря на все уловки открытой воды, над которой дует сильный ветер, коса и рифы рубят волны так мелко, что те приходят в бухту больше похожими на капустный салат, чем на буруны.

Береговая отмель достаточно устойчива и ровна, так что может регулярно принимать контейнеровозы и танкеры, но недостаточно глубока для расфуфыренных круизных судов вроде «Островной принцессы» – да и с какой стати круизной компании придет в голову добавлять эту унылую лужицу в список портов захода своей любовной лодки?[17]

За отмелью берег бухты изгибается, как ржавая подкова, – сзади пепельно-серая ледниковая река, по бокам гнилые пирсы на гнилых сваях, похожих на подковочные гвозди.

Сам город стоит точно в устье на южном берегу. Точнее, сидит на корточках: самое высокое здание – отель-казино, построенный «Морским вороном», местным Советом Пра. Трубы контейнеровоза, пришедшего из Анкориджа или Сиэтла, и то окажутся выше. В отсутствие уходящих внутрь континента хайвеев, большую часть городских товаров возят взад-вперед такие плавучие товарные вагоны – вместе с продуктами приходят телевизоры, машины, снегоходы и широкие мобильные дома, а уходит консервированная, замороженная или просто разделанная рыба.

Единственная асфальтовая дорога представляет собой четырехполосное трехмильное шоссе из мини-аэропорта. Достигнув окраины города, где кончается федеральное финансирование и начинается местное, четыре асфальтовые линии расходятся пятью грунтовыми пальцами. Самый западный большой палец внезапно утыкается в захламленную лодочную мастерскую, словно просит увезти его отсюда на любой из посудин, которые здесь ремонтируют и заправляют топливом.

Указательный нацелен точно в промышленное сердце города – туда, где расположились доки, консервные заводы и вместительные баржи, а также мелкоразмерные заводы-холодильники, а также площадки со сложной геометрией, на которых автопогрузчики нагружают и разгружают лишенные кабин полутрейлеры, прибывшие на баржах и на них же отбывающие, а также вонючие кипы сетей и люминесцентные ряды поплавков… башни крабовых ловушек… ящики… и невероятных размеров коллекция негодного оборудования, в просторечии именуемая хренью.

Кривые фаланги среднего пальца проходят через торговый район, центр, мимо аптеки и магазина Херки, мимо дилерской площадки «Хонды», где, словно нераспакованные девственники, ждут своего часа башни снегоходов; пересекают бульвар Кука, где на всех четырех углах перекрестка отсыпаются пра и пьяницы, в любой день, в любой час… мимо «Кегельбана Лупа», где, точно бильярдная акула, затаился Омар со своим рубиново-красным мячом… мимо отеля «Морской ворон» и пристроенного к нему бинго-казино… мимо «Крабб-Потте» и «Песчаного бара», отеля «Медвежий флаг» и консервного завода «Консервный ряд» («Медвежий флаг» и «Консервный ряд» получили свои названия в насмешку и поклон Джону Стейнбеку[18]. Редкому постояльцу достанет начитанности оценить этот жест. В том-то и весь смысл)… перекрещиваются затем с безымянным пальцем у блекло сверкающего бриллианта русской православной церкви, где до сих пор молятся приверженцы истинной веры, а кусты сирени отца Прибилова все так же цветут без присмотра… заканчивается этот палец у средней школы Куинака. Всю внешнюю стену школьного спортзала занимает красно-сине-зеленый буревестник хайда – дизайн древний, еще доисторический; при этом во всех прочих полупустых школьных залах и коридорах обычная штамповка, современная смесь, открытая взгляду в любой школьный день с восьми до половины пятого.

Последний палец, мизинец этой обвислой руки, вообще трудно назвать дорогой – это, скорее, пыльная колея летом и санный путь зимой. Она изящно поворачивает на восток, огибает стилумную вышку и цистерну с городской питьевой водой, проходит мимо бойни и рабочего барака Лупов на краю городской свалки мирового класса. Одолев мусорные каньоны и резко сузившись, дорога ныряет в заросли папоротника и гаультерии, чтобы наконец остановиться перед одиноким трейлером.

Колеса спущены, окна заклеены вискином, наружные стены и крыша покрашены вишневой краской. Он похож на сюрприз, столь неуместный выпад цвета. Будто накрашенный ноготь на грязном пальце. Однако есть в этом трейлере какая-то доблесть – благородство, – словно именно эта куча мусора умудрилась уползти от свалки дальше всех других и не развалиться.

Доблесть, благородство и совсем мало жизни.

Тем не менее Айзек Саллас жил здесь последние четыре из своих сорока с лишним лет, обычно один, удовлетворительно, если не сказать счастливо, и жил бы более-менее так же еще сорок, если бы мог выбирать… если бы помешанные кошки, барышни в беде, демоны прошлого, яхты будущего и Алиса Кармоди оставили его в покое. Особенно Алиса Кармоди.

Алиса Кармоди была пра. Ее называли Атвязный Алеут Алиса, но она не была алеутом. Она была из последних настоящих куинаков. Прослужив пятьдесят лет племенным шаманом, ее дед породил на свет ее мать, которая тоже была не чужда шаманской практике, пока неуклюжий, но обворожительный русский эмигрант не уговорил бедную языческую девушку оставить нечестивый путь и связать жизнь с истовым христианином. Каждое воскресенье с утра и до вечера он истово поклонялся Деве Марии, во все же остальные дни – водке с мартини. Он носил имя Алексис Левертов и тащил за собой полное неудач прошлое, сделавшее его угрюмым и жадным до пития. Прошлое было причиной его пьянства или наоборот? Наверное, мать Алисы не раз задумывалась над этой загадкой – она была женщиной умной, хотя, пожалуй, не слишком мудрой. Она лишь четко видела, что загадка была симпатичной и доступной, а карьера шамана в остатках племени из пары дюжин человек – пустой и медленной. Так последний куинакский шаман отказался от языческого наследия, отбросил трансы, танцы и сны, а мешок с кореньями и поганками променял на четки и коктейльный шейкер.

Младенца Алису окрестили в вышеупомянутой русской православной церкви, этой обветшалой драгоценности на безымянном пальце потрепанного города. Когда Алисе исполнилось тринадцать, ее мать умерла (отравившись грибами – заключили в больнице, неужто старуха тайком отступала от истинной веры?), и черноглазая девочка-подросток заняла ее место рядом с отцом на рыбацкой лодке и в церкви. Она даже научилась мешать водку с вермутом, как это любят делать суровые русские люди.

В первом классе высшей ступени Куинакской средней школы ее выбрали президентом, а через год на осеннем параде второго класса она стала принцессой бала. Она была красавицей: черные глаза с легкой искринкой балтийской синевы, высокая грудь, пухлые губы, широкие плечи и бедра. В отличие от многих своих расцветающих соплеменниц, Алиса Кармоди обладала еще и осиной талией. «Это ненадолго», – бормотали поклонницы, когда в сногсшибательном платье фасона «песочные часы» она выходила перед осенним парадом из «камаро» с откидывающимся верхом. «Мы постараемся», – думали поклонники, глядя тяжело и дыша часто.

Так и вышло. Перед рождественскими каникулами талия резко раздалась вширь. К весенним экзаменам твердая выпуклость под форменным платьем уже могла служить Алисе миниатюрным письменным столом, на который удобно было класть планшет для бумаг, когда, раскаляясь от ярости, словно печь, она заполняла графы экзаменационных тестов.