Касательно «гена предательства» у Михаила имелась своя история. В детстве лето проводил в деревне, у бабушки с дедушкой. С удивлением узнал из разговора взрослых про соседа. Оказывается, добряк дядя Паша Занегин сидел в тюрьме. В годы пятидесятые. К портрету Сталина пририсовал карандашом бородку. На суде оправдывался: «чтобы Сталин походил на Карла Маркса». Донёс на пятнадцатилетнего парня его одноклассник. Вот этот самый портрет Михаил искал. Не укладывалось в голове шестилетнего парнишки, как можно отправить в тюрьму за такую безобидную шалость. Сам рисовал бороды на фотках родителей, когда на них обижался. Наконец, в одно июньское утро, незаметным пробрался в соседский дом. Тогда очень рано уходили работать, а двери на замок не закрывали. Внимательно осматривая стены, дошел до зала. Над комодом, покрытым белым кружевом, висела большая рамка с черно-белыми фотографиями. Мужчины в мятых одеждах, женщины в темных платьях и платках. Словно на похоронах. В доме деда на такой же фото-доске все наоборот. Много бравых родственников в военной форме, женщины с непокрытой головой. И все улыбались в отличии от хмурых Занегиных. Портрета Сталина «с бородкой» не нашел. Зато уяснил: от безвинной шалости до государственного преступления один шаг, а предать может самый близкий.
Воспоминания грустно прервал Улыбин: «Адвокат не приедет».
Осторожно, боясь расплескать спиртное, нехотя поставил рюмку. Интерес к роли обличителя порядков пропал. Перед Цветковым сидел сильно обиженный старый человек. Михаилу стало неловко за свою успешность. Так же, как вчера днем перед братом, когда вдруг осознал с каким трудом зарабатывает тот на жизнь. Получает десять тысяч при пороге бедности в четырнадцать, и его зарплата в столичном министерстве, умноженная на двадцать! Миссионерство, свойственное натуре, требовало выхода. Предложил Улыбину: «Я обязательно выступлю на суде. Наверное, к мнению члена правления землячества и столичного чиновники прислушаются! На то и справедливый процесс».
Понизил голос, словно испугался решительности:
– Не мешало бы прежде встретиться с судьёй. Объясниться. В твоем лице судят нашего Президента! По его поручению, такие как ты, создаёте продовольственную безопасность Родины.
Глаза Улыбина оттаивали. Появилась надежда. Михаил заметил преображение в его настроении. Неожиданно раздался звук передёргивающего винтовочного затвора и громкий выстрел. Так играла мелодия профессорского телефона. Улыбин радостно воскликнул: «Губернатор!»
Совсем скоро с кислым выражением лица сообщил:
– Поддержал, называется! Предложил надеяться на адвоката, которого у меня нет. У нас, говорит, разделение властей. Вмешиваться в дела суда не может. Не хочет, так бы и сказал. Царя нам нужно! Тот стоял над всеми и всё мог отменить.
Михаилу вспомнился эпизод последнего общения с губернатором. Полтора года прошло.
– Помнишь, профессор, когда нас неожиданно пригласил только что назначенный глава. Радовались, как дети! Местный, а значит свой в доску. До него пришлый был, все пять лет спрашивал: «Не пойму, зачем собираются москвичи в землячества?» Так и не понял до самой отставки. Отстранил Президент его за неумение объединить местное общество.
– Не надо, – словно отказываясь от услуги медсестры стереть пот во время операции, проговорил Улыбин, – всё-то они понимают. Боятся народного объединения. Правильно вспомнил. Нынешний глава пригласил с одной целью, предложить Председателем землячества сокурсника по педфаку. Я это сразу уяснил, потому добровольно сдал пост. Надоело доказывать бескорыстность.
Михаил поддержал:
– Брат Сергей как-то обвинил в использовании землячества для карьерного роста. Как объяснить, что из своей зарплаты мы оплачивали бухгалтера. Силы отдавал на всевозможные общественные собрания, беседы с нуждающимися, устройством на работу, учёбу, детские сады. Чужих людей. Зачем это социальное волонтёрство? Сегодня получил ответ: характер у нас такой, поповско-мессионерский. Неслучайно находили понимание лишь у Владыки Александра. Еще, люди привыкли к подачкам. А когда рука дарителя не дарит, рот гражданина закрывается. Народ, значит, за нас не заступится. Не одариваем.
Звук затвора, вгоняющего патрон в патронник, пугал своей частотой. Звонки следовали один за другим. Улыбин брал телефон и получал похожий, отрицательный ответ. Сочувствовали, но от помощи уклонялись. К этому времени поставленные на стол угощения остыли. Тарелки с розовым мясом, рассыпчатым пловом, маринованными белыми и солеными груздями в сметане оставались нетронутыми. Наконец, оторвался от телефона. Хотел спросить у Сухроба про деньги от проданного мяса. Рассчитывал ими расплатится с адвокатом. Узбека на месте не оказалось.
С грустью обвел взглядом богато сервированный стол. Нечаянно задел локтем ножик. Тот упал на деревянный пол, издав звук, похожий на стон больного. Нехорошее предчувствие подтвердил Цветков:
– Смотри, профессор, ножичек лезвием указывает на входную дверь. Жди неприятного гостя.
Предвидение сбылось в то же мгновение. Дверь без стука распахнулась. На пороге обеденного зала появился глава района в обычной синтетической куртке. Из-за спины, словно лисья мордаха, выглядывал рыжий мех капюшона. Черная кожаная бейсболка смотрелась на его голове утиным клювом. Василий Васильевич Рысин был одновременно прост и хитёр. В молодости красивый услужливый гармонист являлся непременным участником свадебных гуляний. Дружка, приклеилось прозвище. От молодого Дружки к сорока пяти годам осталось жилистое тело и обманчивая добродушная улыбка. За глаза местные жители называли его «сукиным сыном», но для них он был своим. Неприязнь к чужакам появилась давно. Ещё с татаро-монгольского нашествия. Потому и выдвигали третий срок подряд главой района. Прощали махинации с муниципальной собственностью. Особенно Дружка любил переводить землю сельхозназначения под жилое строительство на правом берегу Чухловки. Популярное место у московских и губернских дачников, называемое Сапропелевым полем. Последнее время Дружка носился, как с родным дитя, проектом областной свалки. Его не устраивали мизерные налоги дачников. Мега-свалка, напротив, сулила огромные деньжищи в худой бюджет нечернозёмного района. Называлась на умных бумагах «мусорным полигоном по переработке твёрдо-бытовых отходов». С французскими фильтрами очистки сточных вод, немецкими геомембранами и системой сбора биогаза. Умилительное название придумал сам Дружка. «Земляничка». Убедительно звучал его аргумент в пользу свалки: «В Москве каждый год под мусор выделяется один гектар, а у нас площадь всего пять га. На сто лет». Наиболее недоверчивые «аборигены» создали группу противодействия. Большинство населения её не поддержали. Не доверяли чужакам. В экологи затесался адвокат-москвич, взявший в сожительницы местную, так же проживающую в столице. К москвичам из местных относились, как к выкрестам в православии. Ограничивали в правах: налоги для приезжих на собственность и электроэнергию повышали, по московским ценам нанимались в работники, «блокировали» федеральные льготы чужаков. «Всё когда-нибудь проходит», – мудро рассуждали шестнадцать тысяч жителей района. И не вмешивались, предпочитая наблюдать за борьбой пяти сознательных экологов с родной администрацией. Ещё ожидали обещанных Дружкой компенсаций в 200 рублей ежегодно. За воздух, как в аэропорту Еревана. На каждого чухловца. Жили по принципу: «с паршивой овцы, да хоть клок шерсти получить». Особые надежды возлагали на обещание построить торгово-развлекательный центр наподобие областного. Где в одном здании собраны все удовольствия: продовольственный магазин, фитнесс, спортзал, бассейн, кинозал, маникюрная. Были уверенны, кемеровской трагедии с ними не случиться. Заблуждались, как женщины, считающие цирроз печени мужской болезнью, а уреплазму безобидным грибком.
Тем временем Дружка-глава по-хозяйски повесил куртку на оленьи рога, служившие вешалкой. Приветливо улыбнувшись, пожал руки хозяину дома и московскому гостю. Лукавым взглядом окинул празднично накрытый стол, пошутив: «У вас свадьба или поминки?»
