Университеты готовы затрачивать средства также на инновации, но нужно иметь в виду, что под инновациями понимаются прежде всего меры, направленные на улучшение финансовых показателей. Рядом с “innovation” на университетских сайтах тотчас возникают “entrepreneurship”, “entrepreneurial spirit” и по меньшей мере обещания обеспечить вклад в развитие “technology”. Поиски же новых моделей университета далеко не соответствуют частоте и энергии разговоров о его кризисе. Это неудивительно: в эпоху аномии в умах царит скорее разброд, нежели готовность к целенаправленным преобразованиям. Разумеется, мы были свидетелями Болонского процесса, который в университеты многих стран привнес заметные структурные изменения. Однако эти изменения создавались в значительной мере ради административного удобства, они решали экономические и политические, а не образовательные задачи. Людей, озабоченных современным состоянием университетов, Болонский процесс не успокоил – скорее наоборот.

В Америке, не затронутой Болонским процессом, принципиальных новаций, кажется, немного. При всей остроте споров в американской «академии» здесь слишком большое разнообразие университетов, чтобы сделать проблему преобразований насущной. Разнообразие условий и возможностей, впрочем, породило такой опыт, как модель «нового американского университета» в Аризоне (Кроу, Дэбарс 2017). Логично ожидать, что в Америке и Европе появятся энтузиасты, которые будут пытаться сделать университеты лучше. Однако настоящий кризис еще не наступил, и большинство предпочтет мириться с недостатками, нежели торопить его. Новшества, которые, безусловно, повлияют на университет, начнутся вне его стен. В ближайшем будущем мы, судя по всему, станем свидетелями распространения краткосрочных курсов; их выпускники станут обладателями сертификатов, которые в глазах многих работодателей окажутся ничуть не менее привлекательными, чем университетские дипломы (Кузьминов, Песков 2017, 213). Тогда университетам с высокой платой за обучение придется что-то придумывать.

Осенью 1917 г. Макс Вебер выступил в Мюнхенском университете с лекцией “Wissenschaft als Beruf” – «Наука как призвание и профессия»: так было переведено на русский язык это заглавие с учетом интерпретации самим Максом Вебером емкого слова Beruf (Вебер 1990, 707–735). Читатель младшего поколения, знакомящийся с наследием классика социологии, не без некоторого удивления, должно быть, заметит, сколь часто в лекции звучит тема служения. Читатель старшего поколения, скорее всего, не обратит на это обстоятельство внимания, ибо выражения вроде «служить людям», «служить прогрессу», «служить науке», «служить Родине» бесчисленное множество раз были слышаны им (или ею) в школьные и, возможно, студенческие годы. Однако специфически советским явлением здесь является разве что гипертрофия соответствующей фразеологии, но не лежащая в ее основе система ценностей. Что произошло с принципом служения? Что возвело его на высоту и почему там его больше нет?

Упоминание Вебера подталкивает мысль в сторону знаменитой «Протестантской этики» с ее особым разделом «Концепция призвания у Лютера». Вебер обращается здесь к постепенному формированию у Лютера учения о том, что выполнение мирских обязанностей служит единственным средством быть угодным Богу, что это диктуется божественной волей и потому все дозволенные профессии равны перед Богом. Такого рода квалификацию мирской профессиональной деятельности Вебер называет «одной из самых важных идей, созданных Реформацией, и в частности Лютером» (Вебер 1990, 98).

Однако принцип служения распространялся далеко не только усилиями Лютера и Реформации. Хотя в пору институциализации науки, во второй половине XVII в., были ученые, которые видели в своей деятельности служение Богу, других, однако, воодушевляло представление о том, что наука приносит пользу человечеству[13]. Так, заявленной целью, положенной в основу издания в 1665 г. первого научного журнала, Philosophical Transactions, было “bringing benefit to Mankind”. Этот врожденный, так сказать, гуманизм современной науки имеет еще одно измерение: ученые образуют сообщество, пересекающее не только пространственные (государственные и языковые), но и временны´е границы: они продолжают работу предшественников и передают ее продолжение потомкам[14].

Однако человечество – слишком абстрактный объект для преданного служения. Другое, тоже воображаемое, но более значимое для многих умов сообщество, по-видимому, сыграло более важную роль в распространении ценностей служения. Речь идет о нации. Идея нации апеллирует к солидарности. В своем не строго обязательном, но вполне логичном выражении идея нации подразумевает триаду «свобода, равенство, братство». Поскольку нации сформировались на общекультурном европейском пространстве и поскольку Европа заняла в то же самое время лидирующее или даже доминирующее положение в мире, они образовали как бы семью европейских наций (куда, в общем и целом, вошла и Россия). Нации, однако, выросли в Европе, разделенной на множество государств, и отношения между ними периодически доходили до состояния войны. Нация предстала братством, жизнь которого неизмеримо длительней и значительней, чем жизнь (ценность которой не отрицалась) отдельного ее члена. Поэтому нация рассчитывала на то, что отдельные ее члены будут ей служить, и считалось, что в трудный час нация вправе послать каждого своего члена сражаться и умирать за общие интересы и общую судьбу.

Ситуация стала меняться после Второй мировой войны, когда отдельные европейские нации оказались в военном отношении неизмеримо слабее двух сверхдержав. После ухода Франции из Алжира, распада британской колониальной империи, антивоенного движения в США, при сформировавшейся привычке к мирной жизни нации одна за другой стали формально или фактически отказываться от призыва на военную службу и от того, чтобы считать себя вправе распоряжаться жизнью своих граждан, то есть в известном смысле – от того, чтобы быть нациями[15]. Хорошо это или плохо, такая перемена должна была постепенно, но решительно отразиться на всем комплексе ценностей служения, и в частности на идее служения науке.

Преимущественно гражданская интерпретация нации, в отличие от ее преимущественно этнической интерпретации, была превосходно совместимой с идеей общечеловеческого братства. Между тем отсылки к человечеству исчезли вместе с отсылками к прогрессу. Знаменитая фраза Нила Армстронга при высадке на Луну “That’s one small step for a man, one giant leap for mankind” была последней в своем роде. Призывать к служению человечеству стало так же не принято, как призывать к служению нации.

Для людей науки разрыв с идеей служения не является чем-то безусловно значимым. Фалес и его последователи были далеки от этой идеи, и тем не менее на их счету первые и принципиально важные шаги теоретической науки – такие как объяснение затмений, природы лунного света, обоснование гипотезы о шарообразности Земли и, главное, формирование традиции теоретического исследования (Panchenko 2012). Не следовали идее служения ни Коперник, ни Галилей. Ученые движимы интересом к предмету и проблеме, которую они решают, а также ожиданием, что их достижения получат признание. Но это – когда они уже стали учеными. Между тем воспитывать новое поколение ученых в рамках профессионально ориентированного обучения при упадке ценностей служения становится труднее. И это относится не только к науке, но и к другим профессиям. Все меньшее число людей начинают смотреть на профессию как на нечто их возвышающее и придающее жизни важный, пусть и далеко не единственный смысл.

Россия – часть современного мира и при всех оговорках – часть западной цивилизации. Все жанры великой русской литературы пришли из европейских литератур. Европейского же происхождения – русская симфоническая и оперная музыка, русский театр, русская живопись последних веков, русские общественно-литературные журналы и, конечно же, русские научные и образовательные учреждения, все, что относится к сфере знания. Прибавим автомобили, самолеты, футбол, умение добывать нефть и газ, множество прочих технологий, фабрики, заводы, железные дороги, сельскохозяйственные машины, политические институты и проч. Страна живет в современном информационном пространстве, внутри мирового рынка, с его динамикой спроса, предложения, услуг. Высшие учебные заведения сосредоточены в больших городах; значительная часть университетов, причем лучших, приходится на Москву и Санкт-Петербург. Образ жизни здесь мало отличается от образа жизни в больших городах европейских стран. Антизападные настроения, присущие части российского общества и усиленно раздуваемые в последние годы различными агитаторами, значительно больше сказываются в политической сфере, нежели в социальной. Изучение системы ценностей российских граждан, и в особенности ценностей младшего поколения, выявляет существенное сходство с тем, что наблюдается в западных странах – как в самих ценностях, так и в их динамике. В частности, в России растет влияние ценностей открытости изменениям (Магун, Руднев 2010; Магун и др. 2015), а в воспитании детей растет поощрение самостоятельности, независимости в противоположность установке на послушание (Окольская 2017)[16]. Особенностью же России является слабая выраженность надличных, альтруистических ценностей и сильный крен в сторону ценностей индивидуалистических[17]. Итак, с одной стороны, мы видим явления и тенденции, общие со странами постиндустриального мира, а то, что, с другой стороны, отличает российские ценности, – степень выраженности стремления к богатству, власти, успеху в противоположность социально ориентированным ценностям, – не является фактором, формирующим мотивации для упорного труда по освоению сложной профессии с целью послужить затем обществу. Никакое образование невозможно получить без усилий, однако либеральное образование, в сравнении с традиционным для России профессионально-ориентированным, умеет сделать процесс обучения более увлекательным, более соответствующим характеру и склонностям того или иного студента.