Рональд Инглхарт описал ряд аспектов этого процесса в категориях перехода от материалистических ценностей к постматериалистическим (1977; 1990). Его наблюдения тем более достойны внимания, что он их сформулировал на ранней стадии процесса, и время дало его выводам множество подтверждений. Что, однако, следует из отмеченного им перехода от материальных к постматериалистическим ценностям для выработки стратегий в области образования? Остается ли идеально-типический постиндустриальный студент таким же хорошим (или плохим), каким был студент индустриальный? Становится он более работящим или более расслабленным, более творческим или более равнодушным? Растет ли у него стремление к знаниям? Больше или меньше он ценит приобретение профессии? С какого рода преподавателями он будет, как правило, иметь дело? Что они будут в нем поощрять, подавлять или же оставлять без внимания? Для ответа на такого рода вопросы имеет смысл выбрать несколько иной угол зрения, чем это принято в современных социологических исследованиях, и более крупный масштаб рассмотрения – масштаб таких понятий, как историческая эпоха. Конечно же, подход, увязанный с коротким отрезком времени, может показаться более надежным и реалистичным, но он является заведомо ограниченным и потому в каких-то отношениях дезориентирующим.

В центре нашего рассмотрения будет одна проблема – выбор в современных условиях между профессионально ориентированным (узкоспециализированным) и либеральным высшим образованием. Главный тезис имеет смысл выставить сразу: профессионально ориентированное образование обладает очевидными достоинствами, и оно незаменимо; однако в современном мире оно обречено потесниться, и нет причин этому препятствовать; либеральное образование гораздо больше соответствует духу времени, и оно обладает своими преимуществами; есть все резоны дать ему больший простор.

Давно не новость – описывать современную эпоху в категориях постмодерна. В эссе «Когда закончилось Новое время?», опубликованном в 2009 г., я попытался внести в этот вопрос некоторую ясность (Панченко 2009). Речь шла о том, что определенная культурная эпоха может быть рассмотрена как некое логическое единство, которое зиждется на обобщенной интерпретации окружающей действительности. Подобная интерпретация получает выражение в коллективных представлениях, важнейшими из которых являются представления о силах, управляющих актуальным для человека миром, и о вероятном будущем. Эти представления указывают на перспективы и границы той или иной деятельности, на ее целесообразность или невозможность. Для культуры Нового времени характерными были представления о самоуправлении человечества и неотменимом движении к прогрессу. Приблизительно с 1970-х гг. начинается новая – возможно, переходная – культурная эпоха, та, в которой мир живет сейчас. Для нее характерно, что представление о прогрессе ушло в тень и человечество, можно сказать, потеряло уверенность в своей способности управлять ходом событий. Наступила эпоха аномии, неясного будущего и, соответственно, эпоха без больших созидательных целей и соответствующих им четких ценностей и ориентиров.

Из утраты коллективного представления о будущем проистекают определенные следствия для мира идей. Так, возникают затруднения для философии истории. Если у нас нет более или менее отчетливых ожиданий в отношении будущего, мы теряем ориентиры для оценки значимости тех или иных исторических процессов и линий развития. Тойнби был едва ли не последним, кто выступил с развернутой философией истории. Не иначе обстоит дело с социологией. Легко ли говорить о том, что такое человеческое общество, если мы не имеем представления о том, к чему оно движется? Последняя всеохватывающая социологическая система была опубликована в 60-е гг. Парсонсом. Последний, кто предложил что-то похожее на всеобъемлющую философскую систему, был Карл Поппер, и к концу 60-х его важнейшие труды были уже опубликованы.

Если нет общей цели – нет особой нужды и в общественном мнении. Соответственно, постепенно деградируют призванные его выражать механизмы. Это можно показать на судьбе общественно-литературных журналов. Плохо устроенные общества при отсутствии представления об общем будущем тяготеют к атомизации общественной жизни; ситуацию в более ладно скроенных обществах можно описать как компартментализацию. Люди начинают жить в рамках своих профессиональных корпораций, фирм, групп по интересам.

В новых обстоятельствах и демократические институты обречены на большую или меньшую деградацию[3].

Уместно пояснить, что предложенное в моем эссе описание новейшей (или переходной) эпохи не было односторонне пессимистическим. Например, утверждалось, что при упадке совместной созидательной деятельности «гуманность сохранит важное место в новейшем мировоззрении и даже, так сказать, расширит свое представительство», подчеркивалось, что «современный воспитанный западный человек просто образцово относится к тем, кого ему легко обидеть, – детям и домашним животным». Прогнозировалось, что «при замедлении развития прочих наук… области биологии, тесно связанные с медициной, будут и впредь, хотя бы некоторое время, успешно развиваться; будет открыто немало средств для того, чтобы мы эффективней лечились и жили дольше».

В описании перемен, сопровождающих переход от Нового времени к новейшей эпохе, присутствовало и следующее утверждение, имеющее непосредственное отношение к вопросу о выработке тех или иных образовательных стратегий: «Во имя прогресса и общей светлой жизни всемерно поощрялось знание. Теперь не очень понятно, зачем затрачивать огромные усилия на приобретение знаний» (Панченко 2009, 51). Под знанием, требующим усилий, подразумевалось прежде всего научное – и именно «знание», а не «информация»[4]. Посмотрим, как обстоит дело в современном мире с интересом и уважением к науке.

Показательна вступительная фраза недавней статьи, опубликованной в журнале Public understanding of science: «Для современных постиндустриальных обществ характерно скептическое и подозрительное отношение к науке»[5]. Подобная формулировка, конечно же, выглядит односторонней. Наука остается важнейшей сферой деятельности в современном обществе, и в нее вовлечено значительное число людей. Присуждение Нобелевских премий остается медийным событием; достижения отдельных наук мелькают в новостях. И если приведенная фраза открывает статью, совершенно не претендующую на то, чтобы произвести сенсацию, то это указывает на сочетание двух обстоятельств: с одной стороны, положение вещей, каким оно предстает в приведенной фразе, мыслится как общеизвестное, а с другой стороны, оно не воспринимается еще как вполне привычное и нормальное – именно тенденция к негативному восприятию науки приковывает к себе внимание, а не то, что наука остается важнейшим общественным институтом. Действительно, ситуация относительно новая – едва ли кто стал бы говорить так запросто о скептическом и подозрительном отношении общества к науке полвека назад.

Что утверждает современная социология, изучающая общественное мнение посредством опросов, о стремлении к знанию людей постиндустриальных обществ? Ответ, насколько я смог установить, симптоматичен: ее этот вопрос практически не интересует.

По инициативе Шалома Шварца, одного из наиболее авторитетных современных исследователей ценностных ориентаций, предпочтений и систем, в период с 1988 по 2002 г. были собраны анкеты с ответами, характеризующими ценности студентов из 66 стран и преподавателей из 54 стран (Schwartz Value Survey). Исследование охватило все континенты, разные языковые, культурные и религиозные группы. Опросник содержал перечень из 56 или 57 ценностей, но не включал в себя «стремление к знанию»; Шварц довольствовался понятием «любознательность»[6]. Продолжающееся Европейское социальное исследование (ESS) использует модификацию разработанного Ш. Шварцем Портретного ценностного опросника (Portrait Values Questionnaire). Респондентам предлагается 21 описание условного индивида, характеризующее его ценностные установки. Например: «для него очень важно быть простым и скромным; он старается не привлекать к себе внимание», «для него важно показать свои способности; он хочет, чтобы люди восхищались тем, что он делает»[7]. Каждый «портрет» оценивается респондентом по шестибалльной шкале в диапазоне от «очень похож на меня» до «совсем не похож на меня». В этом опроснике нет ни «стремления к знанию», ни «любознательности».