– Вадик, так это всё только приключенческие романы, где кок обычно выступает в роли драматического злодея, этакого злого духа.

– Эх, романы! – встрепенулся Радонов. – А в жизни… В жизни лишь добропорядочный Борейко со своими поварскими изысками. А не угодно ли четвертушку ящерки или лягушачьей филейки? Бр-р-р… Чувствительно благодарен, но нынче у меня нет ни малейшего аппетита…

Как бы там ни было, кто бы что ни плёл, но мичман Борейко на всём Северном флоте слыл лучшим коком. И это факт! Одни коки готовили стоя. Другие – только в голубых фартуках. Третьи – сидя на деревянной табуретке. Четвёртые – шагая по камбузу. Михаил Григорьевич Борейко пробовал и так и этак. И все его блюда получались баснословными! Особенно десерты. Сладости.

К сладкому же Борейко тянулся с детства. И маменька его, умиляясь, говаривала: «Чудо для крошек, леденец за грошик».

В карманах Мишиных школьных брючек всегда имелся запас ирисок или пряников. И Борейко частенько поглощал их прямо на уроках. Из напитков же он предпочитал грушевый квас. Повзрослев, верность квасу Миша сохранил и сам готовил его из отборнейших груш.

Борейко обожал фрукты и даже писал маменьке в Полтаву, что точит на них зубы, ибо фрукты поспели в саду, а он приедет в отпуск, когда сад будет ужасно опустошён: «Жаль только, что мне не достанется отведать клубники: отойдёт к тому времени». Борейко писали сестре Любаше, напоминая, что маменька обещалась прислать сушеных вишен без косточек, до которых он тоже был охотник. И вишни конечно же ему посылались. Бывало, Михаил Григорьевич один уминал целую банку варенья, увлекая сестру разговорами. Пока Любаша слушала брата раскрыв рот, банка опустошалась – Борейко успевал всё.

Долгое время он умудрялся не замечать колкостей Радонова, говорившего, что он, Миша, «французится, а потому и не исторг из себя Париж, как застрявшую занозу». Борейко и впрямь очень ценил французскую кухню. И даже учил французский язык по неизвестно откуда взявшейся у него кулинарной книге, изданной, как утверждал Радонов, «в самом городе Париже». Подкосило кока лишь прилипчивое прозвище, да и то, кажется, ненадолго. Уверив себя в том, что Нос есть человек, с утроенной энергией кок ударился в лингвистику и достиг во французском языке поразительных высот. Дошло до того, что ему стали снится фонари, мерцавшие вдоль Сены. Тёмные и безжизненные барки у причалов. А ещё бледные, поникшие листья на ветвях платанов. Ночи в этих снах стояли холодные, синелунные, и Борейко глядел на воды, уносившие вдаль отражение лунного света. И потому тёплый аромат бараньих почек под соусом из парижских ресторанчиков всякий раз достигал его обоняния.

Широкорад явился в кают-компанию последним. Присел за столик к друзьям и тотчас же узнал строки Рубена Дарио.

Взъерошив перья, шелковист и нежен,

любовью ранен он – и потому

по-олимпийски прост и неизбежен

и Леда покоряется ему.

Побеждена красавица нагая,

и воздух от её стенаний пьян,

и смотрит, дивно смотрит, не мигая,

из влажной чащи мутноокий Пан.

– Признаю, признаю, – всплеснул руками Радонов, – поэзия этого латиноамериканца восхитительна… Особенно в твоём исполнении, Вань!

В многозначно-многоцветной улыбке доктора было что-то лукавое.

– Но я не вижу связи, – продолжал Вадим Сергеевич, – между Дарио и нашим премилым коком. То, что Борейко вступил в противоборство с мичманом Пальчиковым из-за какой-то там Леды, совсем не убедительно.

– Не Леды, а Леры, – вмешался в разговор друзей Широкорад.

– Я в курсе, Сань… А ты что опоздал?

– Да, так… С Метальниковым нужно было кое-что обсудить…

– Постой… Поздравительную речь обсуждали?

– Вадик, да ты ясновидящий…

Развить мысль Широкорад не успел – ржавый голос старпома вернул к главному.

– Товарищи подводники, – скрежетал Пороховщиков, – сегодня нашему командиру – тридцать восемь! Всю жизнь на флоте – так, наверное, сказать нельзя. И всё же… Пятнадцать лет после училища. И все годы – на лодке одного и того же проекта, 667-го, Сергея Никитича Ковалёва, в одной и той же флотилии и одной и той же дивизии. В должности командира группы – два года, штурмана – три, помощника – два, старпома – три, командира – пять. А всего – двенадцать боевых служб…

Пороховщиков говорил недолго, но всё самое важное выразил: и о чести, являющейся «единственным законом мужчины», и об офицере, который «есть образ Родины для солдата на поле боя», и о тайне солдата, заключающейся в том, что «в его характере, в его природе и замысле стушеваться, предоставить высшую волю другим, себе оставить исполнение, существование в тени, в безымянности…»

Следом выступал Базель. Он – баял. Напустив на себя знатный вид, так растянул поздравительную речь, что Радонов едва выдюжил. А потом ещё и сетовал друзьям, что после базелевского выступления он совершенно потерянный и слепой – «без политической души». В итоге же расхохотался и заявил Широкораду с Первоиванушкиным:

– А я догадываюсь, отчего замполит так разошёлся… Радость у него! Ну, а что? Купил, к примеру, билет «Спортлото» и выиграл безбожно много денег…

Сам же Радонов пожелал командиру того, чего желал в подобных случаях всем членам экипажа, а именно – «сибирского здоровья и кавказского долголетия».

Добавил к поздравительной низке свою речь и заместитель парторга Широкорад. Говорил горячо. Говорил и о командире, чьи «идеалы однообразны и постоянны», и о смысле жизни, который «не может быть большим или маленьким – он непременно сочетается с вселенским и всемирным процессом и изменяет его в свою особую сторону, – вот это изменение и есть смысл жизни…»

Подводники потом между собой речь Широкорада признали лучшей. И вот, после командирского алаверды, наступил черёд кока. Огромное блюдо с цыплёнком табака было внесено в кают-компанию с таким артистизмом, что все взгляды невольно приковались к Борейко. Уж он попотчевал экипаж! Икрой красной, грибками с чабрецом, грибками со смородинным листом, мясными рулетами и биточками, паштетами и вкуснейшей пастой. А ещё караваями, гречаниками и пампушками. В общем, был в ударе.

– Восхитительно, жизнью замполита клянусь, – рычал Радонов, – восхитительно! Не угодно ли вам тоже проглотить ложечку, побратемщики?

И побратемщики не отказывались.

Первоиванушкин хлопал по плечу Широкорада, а тот смеялся в густые чёрные усы.

– Я готов, – веселил друзей Вадим Сергеевич, – кушать вместо четырёх пять раз в день, чтобы вдосталь насладиться поварским искусством Миши Борейко… Словно это и не Миша вовсе, а какой-то исполин является по первому зову, стоит только несколько раз повернуть кольцо, или потереть чудесную лампу, или вымолвить Соломоново слово… Да-да, является и подносит роскошные яства в золотых чашах…

Уже ночью, в каюте, Широкорад почувствовал, что переел и что ему «кюхельбекерно и тошно…» Поэтому не улёгся, не вытянул ног. А облокотившись на столик, рассматривал портреты жены и дочери в дубовых рамках. И вдруг забавный кунштюк – из дальних закоулков памяти выудилось:

Я был в избушке на курьих ножках.

Там всё как прежде. Сидит Яга.

Пищали мыши и рылись в крошках.

Старуха злая была строга.

Но я был в шапке, был в невидимке.

Стянул у старой две нитки бус.

Разгневал ведьму и скрылся в дымке.

И вот со смехом кручу свой ус.

Пойду, пожалуй, теперь к Кощею,

Найду для песен там жемчугов.

До самой пасти приближусь к Змею.

Узнаю тайны – и был таков…

Глава седьмая

До наступления четвёртой стражи Широкорад открыл глаза и увидел, что дверь в каюту распахнута и в проём струится белесый снежный свет. Холод объял мичмана, как на мостике в шторм. Александр Иванович взглянул на циферблат своих водонепроницаемых часов. Три. Три часа ночи. И вот когда уже высунулся краешек четвертого часа, Широкорад встал, надел белую рубашку и китель.