И так далее – день за днем. Эмма слушала хозяйку почтительно и отстраненно, а дочь… Дочь, если бы не странные события, происходившие в это время с ней, наверное, тронулась бы умом. Но Господь побеспокоился о ней.

       Где-то на девяностый день целенаправленного пошагового движения к могиле Соня вдруг обнаружила, что счет ее дает странные результаты: талия ее дочери медленно, но неуклонно расширялась, и, хотя та никогда не была тростинкой, сейчас прибавление в ее фигуре становилось с каждым днем все более очевидным. В то время, как объемы ее росли, дочь становилась все бледнее и печальней. Еще через сорок дней, Соня вынуждена была признать со всей очевидностью, что приближение ее гибели дает существенную прибавку к телесам дочери. Через сто пятьдесят дней Соня, наконец, поняла, что женщина толстеет неспроста.

– Так-так, – сказала она вечером вернувшейся с работы дочери, – Что ты мне скажешь по поводу вот этого, – и она тихонько ткнула палкой в округлившийся животик напуганной до смерти женщины, – Что ты там прячешь от меня, милочка? И кто виновник этого сюрприза?

Женщина чуть не потеряла сознание от ужаса. В последнее время она чувствовала себя так странно, столько противоречивых ощущений постоянно клубилось в ней, столько надежд, опасений, страхов. На что она надеялась? Что никто никогда ничего не узнает, не увидит, не поймет? Она боялась даже думать об этом и толстела, толстела, толстела. Теперь все вылезло наружу, и она была не готова к этому. Она мертвенно побледнела, потом покраснела, расплакалась и, между всхлипываниями и сморканиями, рассказала матери о своей беременности.

– И что же он? – спросила Соня, имея в виду виновника теперешнего положения дочери.

– Благодарение Господу, он все так же мил со мной.

– О! Мама – мия! – взревела дурным голосом Соня. – Какая дура! «Он все так же мил со мной», – передразнила она дочь, – Я убью его… Я засажу его в тюрьму за совращение малолетних! За использование служебного положения! За разврат! Я кастрирую его!

– Нет! – вдруг отчетливо и твердо сказала дочь, и старуха с недоумением и тайным страхом увидела в глазах дочери знакомый жесткий блеск, пробившийся сквозь пепел.

      Когда уходил сын, у него был такой же взгляд, и Соня, уже набравшая было воздуха в легкие, чтобы со всей мощью выдать все этой дуре, закрыла рот и закашлялась, поперхнувшись застрявшими в горле ругательствами.

– Пить! – прохрипела она, – Пить! Я умираю. Радуйся. Ты давно этого хотела.

      Обезумевшая дочь бросилась на кухню и столкнулась в дверях с невозмутимой Эммой, которая несла хозяйке стакан воды.

– Благодарение Богу, наконец-то в доме появится человек, который снимет с ваших плеч тяжкий груз власти, или хотя бы разделит его с вами, – сказала она загадочную фразу, подавая Соне воду и спокойно улыбаясь, – Это будет мальчик. И он будет достоин своей бабки. Поверьте, вам станет легче.

Все произошло, как сказала Эмма. Через четыре месяца родился мальчик, головастый и белобрысый, и сразу оттянул на себя внимание домочадцев. Для эгоцентричной Сони это было непереносимо. Она постаралась вернуть себе прежнее положение центра вселенной, пускай даже ценой собственного здоровья. За считанные месяцы она растолстела до невероятных размеров и в шестьдесят три года обезножила.

Ребенку только-только исполнился год, он начал самостоятельно ходить, а его бабка отказалась передвигаться без посторонней помощи. Столкнувшись с новым витком болезни матери, теперь, когда рождение сына кардинально изменило ее жизнь, наполнив множеством ярких красок и прибавив хлопот, дочь растерялась, а Эмма укоризненно покачала головой и сказала Соне:

– Вы всю жизнь тянете одеяло на себя. Как бы не остаться одной на старости лет с вашим-то характером.

Соня проглотила это оскорбление. На следующие четырнадцать лет она смирилась с двоевластием в собственном доме. А когда в подросшем внуке, отчетливо проявился властный характер бабки, Соня приняла решение.

В один из дней конца ноября, когда ночи становятся прохладными и длинными, Соня проснулась и почувствовала себя усталой уже с утра. В последнее время какая-то неведомая сила часто вытягивала ее из глубин самого крепкого сна в ранние утренние часы – около пяти утра. Чтобы взбодриться, Соня с помощью Эммы приняла ванну с золотисто-оранжевыми солями Мертвого моря, прибавившими решимости и энергии, причесалась, выбелила пудрой лицо, насурьмила брови, нарумянила щеки и сообщила, что «имеет что сказать» домочадцам. Сидя за завтраком на своем обчном месте во главе стола, Соня произнесла короткую, но эмоциональную речь, о том, что она «устала быть приживалкой в собственном доме» и потребовала, чтобы дочь нашла ей «приличное место», где она могла бы в тишине, не доставляя никому хлопот, провести остаток своих дней.

«Тихо и достойно», – подчеркнула она,

«Не доставляя никому хлопот», – эхом повторила Эмма.

Соня не удостоила женщину взглядом.

Дочь печально вздохнула. В последнее время ей приходилось особенно тяжело меж двух огней: властной матерью, упивающейся своей болезнью, и подросшим сыном – спокойным, веселым, самоуверенным подростком с ярко-синими глазами и русыми длинными волосами, который в свои пятнадцать лет знал всему цену и не боялся никого и ничего на свете.

Новое жилище для Сони выбирали тщательно. Она не желала жить в большом доме, «автоматизированной фабрике по утилизации стариков», как она говорила. Ей виделось нечто, похожее на ее виллу – с зеленой лужайкой, деревьями и цветами, где-нибудь в центре города, но не у оживленной дороги.

Таким образом, в один из теплых, солнечных дней декабря, сразу после Хануки, Соня оказалась сидящей в коляске на открытой веранде дома, в котором все управлялось волей и похотью Бени. Ей шел семьдесят девятый год. Она боялась боли и скуки, но уже на второй день пребывания в доме поняла, что здесь есть, чем заняться и за что побороться. Так что, скучно не будет. Все необходимые лекарства по первому требованию привозила дочь, чувствовавшая угрызения совести из-за нынешнего положения матери. Соня была удовлетворена. Она, как и раньше, могла управлять своей вселенной.

Бени сразу почувствовал крутой нрав новой постоялицы и поспешил обставить дела так, чтобы мирно зажить с ней в параллельных мирах, пересекаясь как можно реже, дабы избежать больших взрывов и мелких неприятностей. В конце-концов, ему удалось это устроить, потому что, по большому счету, им нечего было делить. Одна собиралась максимально комфортно завершить здесь свою жизнь, другой намеревался продолжать свою в соответствии с собственными желаниями. В его собственном мире, как в Сонином, не существовало понятия «нельзя», отсутствовало слово «нет», и было изничтожено сомнительное «возможно». В этом они были удивительно похожи, что сразу и почувствовали оба. Теперь они волею судеб оказались рядом, и вынуждены были уважать друг друга.

      Если бы Бени чуть пристальнее всмотрелся в эту крикливую, разукрашенную, как ярмарочная кукла, властную старуху, он, возможно, увидел бы в ней свою неминуемую старость, свое будущее одиночество, но для этого необходимо умение сопоставлять и видеть в настоящем слабые тени грядущего. К чему это человеку, переполненному желаниями? Он мог заработать, сохранить и преумножить деньги. Он знал, что экономя на полуживых стариках – на лекарствах, белье, продуктах для них – можно, не особо напрягаясь, сколотить копеечку для приятной семидневной поездки к теплому морю. И там, в оазисе, разросшемся из нескольких десятков пальм и трех колодцев до современного зеркально-стеклянного мегаполиса, делать то, что ему нравится: развлекаться и любить женщин..

Соня, узнавшая о тяги хозяина к прекрасному в первую же ночь пребывания в доме, приняла это как данность. Однако, сама она не намерена была страдать из-за чужих страстей. Она, как и Бени, знала цену деньгам и за свои кровные собиралась иметь все- все- все, что ей полагалось. А деньги ей приходилось платить совсем не маленькие.