– Я дам тебе… пятнадцать. Если ты со мной пообедаешь.
Рошильд включил песню ансамбля The Beatles “You’ll Never Give Me Your Money”, что в переводе означает «Ты никогда не дашь мне своих денег». Его лакированный катафалк рванул по ухабистым улочкам нашего городка, слегка покачиваясь в тех местах, где любая другая машина развалилась бы на части. Через несколько минут сияющий Леонид выходил из пункта обмена валюты, держа ворох денег в руках, прямо перед собой. Его ковыляющая походка матерого самца гориллы казалась мне поступью ангела, бегущего ко мне по облакам. Мне только было не совсем понятно, для чего ему понадобилось менять деньги на рубли, когда гораздо компактнее было бы выдать их в твердой валюте.
Леонид плюхнулся рядом со мной на кожаный диван и, не переставая лучиться благодушием, тут же отсчитал мне пятнадцать новеньких сиреневых купюр с изображением князя Ярослава Мудрого, который держит перед собою на руках макет города, напоминающий торт.
– Ну, вот ты и спасен, – удовлетворенно произнес Рошильд.
– Что это? – спросил я, вытягиваясь, бледнея и холодея всем своим существом.
– Пятнадцать тысяч рублей, – ответил Леонид.
Если вам когда-нибудь приходилось обдумывать планы самоубийства, то вы согласитесь, что и самому отчаявшемуся человеку не все равно, каким способом уходить из жизни.
Большинство самоубийств задумываются в качестве устрашающей демонстрации и удаются лишь по несчастному случаю. Так, одну мою знакомую вынули из петли несколько позднее, чем она предполагала, потому что друзья привыкли к её «самоубийствам» и вышли на улицу покурить. А один мой приятель, изображая прыжок из окна, зацепился ногой за вывеску магазина, перевернулся и убился об асфальт с жалкой высоты третьего этажа.
Но и при самых серьезных намерениях многим самоубийцам отчего-то не все равно, как они будут выглядеть после смерти. Поэтому несовершеннолетние девушки, умирая от несчастной любви и воображая свое прекрасное тело в усыпанном цветами гробу, выбирают самую адски мучительную смерть и выжигают себе внутренности уксусной кислотой. А я, вынося на улицу зловонного удавленника, мужа моей соседки тети Насти, помнится, дал себе слово перед смертью обязательно принять душ и переодеться в свежее белье.
И наконец, некоторые виды смерти почему-то кажутся людям подлыми, несолидными и даже смехотворными. А другие, напротив, благородными и возвышенными. Я, например, не встречал желающих погибнуть, подавившись пузырем от жевательной резинки, что случается с подростками не так уж редко. Но каждый не прочь благородно пустить себе пулю в сердце хотя бы потому, что пистолета у него нет.
Что касается меня, я выбрал смерть в водной стихии. Попробую объясниться.
В раннем детстве, когда я узнал о лагерях смерти, мне было непонятно, отчего люди терпели такие муки и не убивали себя сами. Положим, заключенных лишают всех средств самоубийства, как-то веревки, ремни, шнурки, бритвы, ножницы и прочее. Но ведь для прекращения жизни человеку достаточно остановить свое дыхание, а для этого не нужны никакие приспособления.
Позднее, в пионерском лагере, я ознакомился с романом Джека Лондона «Мартин Иден», в котором герой, пресыщенный литературным успехом, ночью выпрыгнул с корабля в открытый океан, отрезав себе путь к возврату, а затем нырнул на максимальную глубину, где и захлебнулся среди фосфорисцирующих рыб.
И наконец, в средней школе я прочитал пьесу А. Н. Островского «Гроза», в которой героиня прыгнула с обрыва в Волгу, и роман М. А. Шолохова «Тихий Дон», где одна из героинь заразилась легкой по нынешним временам венерической болезнью, заплыла на середину одноименной реки и утопла.
Все это вкупе сформировало у меня образ утопления как довольно привлекательный и чистенький по сравнению с повешением, безобразным выстрелом в рот, прыжком с небоскреба, ну и так далее. Главное же, как я теперь понимаю, попытка утопиться является наиболее обратимым из всех перечисленных способов. А я, даже наедине с самим собой, все пытался кому-то что-то изобразить. Все как будто хотел кому-то показать: «Доиграетесь»!
Должен заметить, что утопиться в нашем городке не так легко, как, скажем, в Санкт-Петербурге, называемом Северной Венецией из-за обилия каналов, рек и прочих водоемов. Одной из характерных черт нашего города-героя является как раз то, что в его границах не протекает ни одной мало-мальски порядочной реки. А река Улема, близ которой в XVIII веке был заложен Петром Великим градообразующий металлургический завод, давно превратилась в зловонный ручей, с трудом пробивающийся среди скопления ила и нечистот. Теоретически, конечно, можно утонуть и в Улеме, и местные СМИ ежегодно сообщают об отлове 3-5 неопознанных трупов, но эти несчастные не столько утонули в воде, сколько увязли в зловонной жиже, а это непристойно.
В моем распоряжении, таким образом, оставался только пруд парка имени купца Наныкина, ранее Луначарского, облагороженный благодаря окрестным застройкам региональных богачей так называемой Долины Бедных. Кстати, в этой же Долине Бедных, неподалеку от парка, находилась и вилла Ахава Какаяна, на которую не позднее завтрашнего дня Франкенштейн обязан был доставить куклу в лучшем виде. Моя гибель в пучине под самыми окнами безжалостного магната при должном освещении прессой приобретала, таким образом, дополнительный социальный подтекст.
Бодрой трусцой утопленника я сбежал к сияющему пруду. Окрестности водоема, благодаря рачению паразитирующей верхушки общества, менялись к лучшему буквально на глазах.
Когда-то здесь, на склонах лесистого оврага, сдавали лыжные зачеты студенты-педики, играли в военно-спортивную игру «Зарница» учащиеся средних школ, а летом, среди бурелома, бухАли жуткого вида татуированные типы в семейных трусах и катались на тарзанке прокуренные подростки. Теперь Наныкинский лес фактически не отличался от средней руки черноморского курорта. Те же симпатичные кафешки под открытым небом, те же стоянки для автомобилей, фонтанчики, парапетики и икэбанки. Те же, между нами говоря, общественные туалеты с бумагой и мылом, которых на территории нашего города не возводили со времен последнего визита Леонида Ильича Брежнева в январе 1977 года.
На полянке у пруда рука неведомого самаритянина успела убрать вчерашние окурки, пустые упаковки и жестянки. Погода в этот час (девять тридцать утра) была великолепна, не жаркая, но приятно освежающая. Ровная травка лужайки была накрыта зыбкой узорчатой тенью корявого древнего дуба, помнившего, поди, ещё самого Наныкина, а по ломкому сиянию озера скользили коричневые утюги уток.
Если акт самоубийства предполагает интимность и эстетику, то выбор места и времени был сделан как нельзя более удачно. Мир был прекрасен, как он только может быть прекрасен в данной точке земного шара. Людей же в этом мире не было. Мои сограждане даже в такую погоду отчего-то не выстраивались на рассвете в очередь к единственному в городе приличному месту отдыха, а кое-как сползались сюда часам, этак, к двум.
Первым делом я приступил к составлению посмертной записки, которую очевидцы обнаружат по извлечении моего тела из воды бравыми водолазами МЧС. Не люблю пафоса, но самоубийство без посмертной записки – все равно что террористический акт без оглашения политической ответственности – просто безобразие. Это смахивает на несчастный случай, если не на уголовщину.
Цель моего текста была чисто информационная. Он призван был, с одной стороны, избавить правоохранительные органы от тех ничтожных усилий, которые они обычно прилагают при выполнении своего служебного долга. С другой же стороны, он должен был дать правильный ориентир местной журналистике, склонной к самым нелепым выдумкам в поисках мелких сенсаций.
Без единой поправки я написал:
Погибаю по странной прихоти небезызвестного Ахава Какаяна. Причина моей смерти слишком банальна: поломанная кукла.
Ваш Александр Перекатов.
