В пятницу из-за поминок на острове никто не работал, а в субботу мы все пошли на похороны. Кончина столетней доньи Лусинды вызвала всеобщее замешательство, поскольку никто не представлял, что она смертна. На поминки соседи принесли в дом стулья, и толпа постепенно увеличивалась, пока не заполнила внутренний дворик и улицу. Старушку разместили на столе, где она обедала, и накрыли шерстью: покойная лежала в самом обыкновенном гробу, окружённая изобилием цветов в горшках и пластиковых бутылках — розами, гортензиями, гвоздиками, ирисами. С возрастом донья Лусинда настолько уменьшилась в размере, что её тело занимало лишь половину гроба, а покоящаяся на подушке голова напоминала головку младенца. На столе стояла пара латунных подсвечников со столбиками свечей и свадебный портрет, раскрашенный вручную, на котором Лусинда в наряде невесты была под руку с солдатом в старомодной униформе, первым из её шести мужей, девяносто четыре года назад.

Церковный казначей острова руководил молящимися и фальшиво исполняющими песнопения женщинами, пока мужчины, сидящие за столами во внутреннем дворе, сражались с пивом и свининой с луком. На следующий день приехал разъездной священник, миссионер, прозванный Три Прилива из-за своих проповедей, начинающихся с первым приливом и заканчивающихся с третьим. Он отслужил мессу в церкви, столь заполненной людьми, чадом свечей и запахом полевых цветов, что мне привиделись кашляющие ангелы.

Гроб стоял перед алтарём на металлическом каркасе, обтянутом чёрной тканью с белым крестом, с двумя подсвечниками и с тазиком внизу «на случай, если тело лопается», как мне объяснили. Не знаю, что это будет, но звучит некрасиво. Прихожане молились и пели чилотские вальсы под аккомпанемент двух гитар, затем слово взял Три Прилива и не замолкал в течение шестидесяти пяти минут. Начав с восхваления доньи Лусинды, священник вскоре перешёл на политические темы, затронул производство лосося и футбол, пока верующие кивали головами. Миссионер приехал в Чили пятьдесят лет назад и до сих пор говорил с некоторым акцентом. Во время причастия некоторые люди разрыдались, к ним начали присоединяться остальные, и под конец плакали даже гитаристы.

Когда мессу отслужили, и колокола зазвонили по усопшей, восемь мужчин подняли ничего не весящий гроб и торжественно вынесли на улицу, сопровождаемые всеми жителями, несущими цветы из часовни. На кладбище священник ещё раз благословил донью Лусинду, и когда гроб уже собирались опустить в яму, пришли лодочник с сыном, которые принесли небольшой домик для могилы, сколоченный наскоро, но без единого изъяна. Поскольку у доньи Лусинды не было оставшихся в живых родственников, а её тело обнаружили именно мы с Хуанито, люди проходили, выражая нам соболезнования мозолистым от работы рукопожатием, чтобы затем направиться в «Таверну Мёртвеньких» выпить чего-нибудь, как того требовал этикет.

Я была последней уходившей с кладбища, когда с моря уже начал подниматься туман. Я задумалась о Мануэле с Бланкой, которых мне так не хватало в эти два дня траура, о донье Лусинде, так сильно любимой всеми, и об одиночестве, которое было на похоронах Кармело Корралеса, но прежде всего я думала о моём Попо. Нини хотела развеять его пепел в горах, которые, возможно, ближе всего к небу, но уже прошло четыре года, а останки её мужа, чего-то ожидая, до сих пор хранятся в керамическом кувшине на комоде. Я поднялась по тропе холма к самому гроту Пинкойи с надеждой ощутить Попо прямо в воздухе и попросить разрешения перенести его пепел на этот остров. Я хотела упокоить останки на кладбище с видом на море, отметив могилу миниатюрной копией его астрономической башни, но мой Попо больше не появляется, когда я его зову, только когда ему хочется, и на этот раз я порождала дедушку на вершине холма совершенно зря. Под конец наших с Даниэлем любовных отношений я была обидчивой и напуганной какими-то дурными предчувствиями.

Прилив приближался, туман становился всё гуще, но сверху до сих пор, хотя и смутно, различался вход в грот; чуть дальше виднелись плотные группки морских львов, дремлющих на скалах. Утёс — это всего лишь шестиметровый обрыв, отвесно спускающийся к земле, куда мы с Хуанито лазали пару раз. Для этого требуются ловкость и удача — там можно запросто поскользнуться и сломать себе шею, вот почему туристам запрещено спускаться.

Я пытаюсь резюмировать события этих дней, как мне рассказали и как я сама помню, пусть мой мозг из-за сотрясения и работает наполовину. В произошедшем несчастном случае есть необъяснимые детали, но никто здесь не собирается серьёзно копаться в этом деле.

Стоя на вершине утёса, я долгое время созерцала пейзаж, который в скором времени полностью заволокло туманом; серебристое зеркало моря, скалы и морские львы растворились в серой дымке. В декабре бывают дни ясные, и другие — холодные, как этот, с туманом и почти неощутимой моросью, которая вскоре переходит в ливень. Кладбище окутывал едва заметный туман, придавая окружающей обстановке меланхолию, как нельзя кстати подходящую для прощания с доньей Лусиндой, прабабушкой всех жителей города. Спустя час на вершине холма мир уже был завёрнут в хлопковое одеяло — вот точная метафора, описывающая моё нынешнее состояние души. Гнев, обида, разочарование, плач, расстраивавшие меня, когда я потеряла Даниэля, уступили место расплывчатой и изменчивой, как туман, грусти. Подобное состояние называется любовным разочарованием, которое, по совам Мануэля Ариаса, является самой банальной трагедией в истории человечества; но нужно увидеть, как это больно. Туман тревожит — кто знает, что за опасности подстерегают нас в паре метров, как в английских детективах, что так нравятся Майку О’Келли, в которых убийца действует под защитой тумана, поднимающегося с Темзы.

Мне стало холодно, сырость пробралась мне под жилетку, а вместе с ней и страх, поскольку моё одиночество было абсолютным. Я ощутила чьё-то присутствие, но не моего Попо, а чего-то смутно угрожающего, как большое животное, но я отбросила это ощущение как порождение воображения, что играет со мной злую шутку, и именно в этот момент зарычал Факин. Он занял место у моих ног, весь насторожившись и показывая клыки, шерсть его стояла дыбом, хвост напрягся. И тут я услышала приглушённые шаги.

— Кто здесь ходит? — закричала я.

Я услышала ещё пару шагов и смогла различить человеческий силуэт, размытый туманом.

— Придержи собаку, Майя, это я…

Это был офицер Арана. Я сразу узнала его, несмотря на туман и странный внешний вид: сейчас он был похож на американского туриста в клетчатых брюках, бейсболке и с висящей на груди камерой. Я почувствовала усталость и ледяное спокойствие: так закончился год бегства и пряток, год неопределённости.

— Добрый день, офицер, а я вас ждала.

— Серьёзно? — произнёс он, приближаясь.

Зачем мне объяснять всё то, что я поняла из сообщений моей Нини, что Арана и сам знал слишком хорошо, зачем говорить, сколько времени я представляла каждый неумолимый шаг, что он делал по моим следам, подсчитывая, сколько ещё времени ему потребуется, чтобы до меня добраться, и, мучаясь, ждала этого момента. Во время посещения моей семьи в Беркли офицер открыл наше чилийское происхождение, после чего оставалось только подтвердить дату, когда я покинула реабилитационный центр в Сан-Франциско. С его связями, полицейскому ничего не стоило выяснить, что мне обновили паспорт, и лично проверить списки пассажиров двух авиалиний, совершающих рейсы в Чили в эти дни.

— Эта страна очень вытянутая, офицер. Каким образом вы набрели на Чилоэ?

— По опыту. Отлично выглядишь. Последний раз, когда я общался с тобой в Лас-Вегасе, ты была нищенкой по имени Лаура Баррон.

Тон его голоса был дружелюбным и непринуждённым, словно обстоятельства, в которых мы оказались, были вполне нормальны. В нескольких словах Арана рассказал, что после ужина с папой и моей Нини он ждал на улице, и, как он и предполагал, через пять минут увидел, что они ушли. Офицер легко вошёл в дом, бегло осмотрел обстановку, обнаружил конверт с фотографиями, который привёз им Даниэль Гудрич, и утвердился в подозрении, что меня где-то спрятали. Одна из фотографий привлекла его внимание.