Мне нужно будет отремонтировать не только сломанный компьютер — от моей ярости пострадали и книжные полки, и корабельные часы, карты, тарелки, стаканы и другие вещи, попавшиеся под мою горячую руку, я вопила, как двухлетний ребёнок, это была самая скандальная истерика за всю мою жизнь. Коты вылетели в окно, а Факин в ужасе еле успел забиться под стол. Когда около девяти часов вечера пришёл Мануэль, он увидел дом, выглядящий так, словно по нему прошёлся тайфун, и меня, лежащую пьяной на полу. Это было самое ужасное, за что мне стыдно больше всего.

Мануэль позвонил Бланке, которая тут же примчалась из своего дома, хотя она уже не молоденькая так бегать, и вдвоём им удалось привести меня в порядок с помощью очень крепкого кофе, они умыли и уложили меня в кровать и убрали следы разрушения. Я допила бутылку вина и остатки водки вкупе с золотым ликёром, что нашла в шкафу, и в результате опьянела до мозга костей. Я начала пить, совершенно не задумываясь. И это я, которая хвасталась, что возобладала над всеми своими проблемами, что могла обойтись без терапии и группы анонимных алкоголиков, поскольку у меня было много силы воли и на самом деле никакая я не зависимая, — это я автоматически потянулась рукой к бутылке, едва меня отверг турист из Сиэтла. Признаю, причина была весомая, но она не относится к делу. Майк О’Келли оказался прав: зависимость вечно начеку, в ожидании подходящей возможности.

— Какой же я была глупой, Мануэль!

— Это вовсе не глупость, Майя, это называется влюбиться в любовь.

— Как?

— Ты очень мало знаешь Даниэля. Ты влюблена в эйфорию, которую он в тебе вызывает.

— Эта эйфория — единственное, что мне важно, Мануэль. Я не могу жить без Даниэля.

— Разумеется, ты сможешь жить без него. Этот молодой человек был лишь ключом, которым ты открыла своё сердце. Опьянение любовью не разрушит ни твоё здоровье, ни твою жизнь, как крэк или водка, но тебе стоит научиться отличать объект любви, в данном случае Даниэля, от волнения сердца, готового любить.

— Повтори мне это, дружище, ты теперь говоришь со мной, как те терапевты из штата Орегон.

— Ты же знаешь, что половину жизни я вёл себя как затворник, Майя. Только недавно я стал открываться для эмоций, но я ещё не могу делать выбор в пользу чувств. Через это же отверстие, куда проникает любовь, заползает и страх. Я хочу сказать, что если ты способна сильно любить, то будешь и сильно страдать.

— Я умру, Мануэль. Я не смогу этого вынести. Это, пожалуй, самое худшее, случавшееся со мной когда-либо!

— Нет, американочка, это — временное несчастье, сущий пустяк по сравнению с твоей прошлогодней трагедией. Этот турист оказал тебе милость, он дал тебе возможность узнать себя лучше.

— У меня нет ни малейшего понятия, кто я, Мануэль.

— Это ты и собираешься узнать.

— Ты вот знаешь, что за человек Мануэль Ариас?

— Пока нет, но я уже сделал первые шаги. Ты на этом пути продвинулась дальше меня, и у тебя больше времени, чем у меня, Майя.

Мануэль с Бланкой с образцовым великодушием выдержали кризис «глупой американки», как они меня называли; были рыдания, взаимные обвинения, жалость к себе и чувство вины, они быстро пресекали мои ругательства, оскорбления, угрозы и попытки крушить чужое имущество, которое являлось собственностью Мануэля. У нас всё же случилась пара шумных ссор, которых так не хватало всем троим. Не всегда можно исповедовать дзен. У них хватило такта не упоминать ни о моём пьянстве, ни о стоимости разрушенного — они знали, что я готова покаяться, лишь бы меня простили. Когда я успокоилась и увидела лежащий на полу компьютер, у меня на мгновение возникло искушение прыгнуть в море. Как я теперь покажусь на глаза Мануэлю? Как же должен любить меня новый дедушка, чтобы не выставить на улицу! Эта будет последняя истерика в моей жизни, мне двадцать лет, и это уже не смешно. Так или иначе, мне нужно достать другой компьютер.

Совет Мануэля открыться своим чувствам отозвался во мне, поскольку то же мог сказать мой Попо или сам Даниэль Гудрич. Ай! Я даже не могу написать его имя, чтобы не заплакать! Пожалуй, я умру от этой боли, я ещё никогда столько не страдала… Хотя нет, неправда, я страдала куда больше, в тысячи раз больше, когда умер мой Попо. Даниэль — не единственный человек, разбивший мне сердце, как говорится в мексиканских народных песнях, что напевает моя Нини. Когда мне было восемь, бабушка и дедушка решили отвезти меня в Данию, чтобы разрушить мои фантазии о сиротстве. По плану они хотели оставить меня с матерью, чтобы мы лучше узнали друг друга, пока они путешествуют по Средиземному морю, а недели через две они забрали бы меня, чтобы всем вместе вернуться в Калифорнию… Поскольку это была бы моя первая встреча с матерью вживую, желая произвести на неё хорошее впечатление, бабушка и дедушка собрали целый чемодан новой одежды и сентиментальных подарков вроде медальона с молочным зубом и прядью моих волос. Мой папа, с самого начала настроенный против поездки и уступивший лишь под совместным давлением моих бабушки и дедушки, предупредил нас, что такой сувенир с зубами и волосами вряд ли будет оценён по достоинству: датчане не хранят части тела.

Хотя у меня и было несколько фотографий моей матери, я представляла её себе выдрой из аквариума в Монтеррее из-за фамилии Оттер (Выдра). На фотографиях, которые она мне присылала когда-то на Рождество, мать выглядела стройной, элегантной и с платиновыми волосами; вот почему было удивительным видеть её в доме в Оденсе растолстевшей, в спортивных штанах и с плохо окрашенными в бордовый цвет волосами. Она была замужем и с двумя детьми.

Согласно туристическому буклету, который купил мой Попо на вокзале в Копенгагене, Оденсе — великолепный город, расположенный в самом центре Дании на острове Фюн, колыбель знаменитого писателя Ганса Кристиана Андерсена, чьи произведения занимали видное место на книжных полках рядом с «Астрономией для начинающих», поскольку фамилия автора тоже была на букву «А». Расположение книг стало поводом для целой дискуссии — мой Попо настаивал на алфавитном порядке, а Нини, работавшая в библиотеке в Беркли, заверяла, что книги группируют по темам. Я никогда так и не узнала, был ли остров Фюн столь великолепным, как уверял гид, поскольку нам так и не удалось узнать это место получше. Марта Оттер жила в квартале похожих друг на друга домов с располагающимся чуть впереди зелёным островком, отличающимся от остальных сидящей на скале гипсовой русалкой, уменьшенная копия которой была и в моём стеклянном шарике. Моя мать открыла нам дверь, несколько удивившись, словно забыла о том, что Нини писала ей ещё за несколько месяцев и сообщала о своём визите. Об этом же моя бабушка повторила и перед отъездом из Калифорнии и накануне позвонила по телефону уже из Копенгагена. Нас Марта поприветствовала формальным рукопожатием, пригласила войти и представила своих детей, Ганса и Вильгельма, малышей четырёх и двух лет столь ослепительной белизны, что они светились в темноте.

Внутри было опрятно, безлично и депрессивно, в том же самом стиле, что и номер в отеле Копенгагена, где мы не могли принять душ, поскольку не обнаружили элементарного смесителя для ванны — везде были гладкие минималистичные поверхности из белого мрамора. Еда в гостинице оказалась столь аскетичной, словно была подана для украшения, и моя Нини, чувствуя себя обманутой, потребовала снизить цену. «Они дерут с нас целое состояние, тогда как здесь даже нет стульев!» — заявила бабушка у стойки администрации, где была лишь железная столешница и цветочная композиция из артишоков в стеклянном сосуде. Единственным украшением дома Марты Оттер была репродукция портрета королевы Маргариты, надо сказать, неплохая; не будь Маргарита королевой, она стала бы популярной актрисой.

Мы уселись на неудобном сером пластиковом диване: мой Попо с огромным чемоданом в ногах и моя Нини, державшая меня за руку, чтобы я никуда не убежала. Я терзала их годами, чтобы познакомиться со своей матерью, а в данный момент была готова убежать, страшась одной лишь мысли провести две недели с незнакомой мне женщиной и этими кроликами-альбиносами, моими братишками. Когда Марта Оттер ушла на кухню приготовить кофе, я шепнула Попо: если он оставит меня в этом доме, я себя убью. Он быстро передал мои слова бабушке, и меньше, чем за тридцать секунд, оба решили, что их путешествие было явной ошибкой. Было бы лучше, если внучка верила в легенду о принцессе из Лапландии до конца своих дней.