Чета Гудрич развелась законным образом без особых проблем и сумела ещё и сохранить между собой прежнюю дружбу. Роберта и Алису объединяли всё те же интересы, что они разделяли до появления в жизни Альфонса Залески, за исключением, пожалуй, альпинизма, которым они более не занимались после того несчастного случая с Фрэнсис.
Даниэль окончил среднюю школу с хорошими отметками в семнадцать лет, и был принят в университет, чтобы изучать медицину, однако незрелость выпускника была столь очевидна, что Альфонсо убедил его подождать год, чтобы тем временем хотя бы немного повзрослеть. «Ты всё ещё сопляк, Даниэль, каким образом ты будешь работать доктором, если до сих пор не умеешь сморкаться?». Несмотря на скрытый протест Роберта и Алисы поляк отправил Даниэля в Гватемалу по студенческой программе, чтобы тот выучил испанский язык и стал настоящим мужчиной. Даниэль прожил девять месяцев в семье коренных жителей деревни на берегу озера Атитлан, выращивая кукурузу и плетя верёвки из сизаля, не сообщая о себе ничего, и вернулся с кожей маслянистого цвета, волосами, превратившимися в непроходимый кустарник, идеями партизан в голове и выученным киче, языком местного населения Гватемалы.
Получив подобный опыт, молодой человек смотрел на изучение медицины уже как на детскую игру.
Возможно, любовный треугольник Гудрич-Залески был бы разрушен, когда двое детей, которых воспитывали совместно, выросли, но необходимость и дальше заботиться о Фрэнсис сплотила их больше прежнего. Ведь теперь Фрэнсис полностью от них зависела.
Девять лет назад Фрэнсис Гудрич трагически сорвалась, когда вся семья (за исключением поляка) поднималась в горы Сьерра-Невада. Тогда девочка сломала больше костей, чем можно сосчитать, и после тринадцати сложнейших операций и постоянных упражнений и физических тренировок едва могла двигаться. Даниэль решил изучать медицину, лишь увидев свою собранную буквально по кусочкам сестру на койке отделения интенсивной терапии, и, памятуя о её просьбе, выбрал психиатрию.
Девушка пребывала в глубокой коме три долгих недели. Родители стояли на том, чтобы отсоединить дочь от аппарата искусственного дыхания, однако сделать этого не позволил Альфонс Залески, ведь только он предчувствовал, что Фрэнсис лишь временно выключилась из жизни, и если её никуда не отпускать, их любимица непременно вернётся. Члены семьи по очереди сутками дежурили в больнице, разговаривая, лаская и всячески призывая к жизни. На момент, когда девочка всё же открыла глаза (это произошло в субботу в пять часов утра), рядом с нею оказался один Даниэль. Фрэнсис не могла разговаривать, потому что ей сделали трахеотомию, брат же успешно переводил в слова всё то, что сестра выражала глазами, и объявлял окружающим, что Фрэнсис вполне довольна жизнью в целом, поэтому лучше отказаться от милосердного плана помочь ей умереть. Они выросли вместе, как близнецы, знали друг друга лучше самих себя и не нуждались в словах, чтобы понять друг друга.
Кровотечение не повредило мозг Фрэнсис так, как она боялась, а вызвало лишь временную потерю памяти, косоглазие и глухоту на одно ухо, но Даниэль понял, что нечто фундаментальное всё же изменилось. Раньше его сестра была вся в отца: рассудительная, обладающая логическим мышлением, склонная к наукам в целом и к математике в частности, но после несчастного случая она стала больше думать сердцем, как сама мне то объяснила. Теперь говорят, что Фрэнсис способна угадывать намерения и состояния души людей — стало невозможным что-либо скрыть от неё или же обмануть, способность предчувствовать до того обострилась, что Альфонс Залески обучает Фрэнсис угадывать выигрышные номера лотереи. У девочки потрясающе развито воображение, креативность и интуиция. «Ум в разы интереснее тела, Даниэль. Тебе бы стать психиатром, как папа, чтобы выяснить, откуда у меня это огромное желание жить, тогда как другие люди, здоровые с виду, то и дело кончают самоубийством», — сказала ему Фрэнсис, когда смогла заговорить.
То мужество, что ранее она проявляла в рискованных видах спорта, помогло Фрэнсис терпеть страдания: она поклялась, что выздоровеет. В настоящее время жизнь девочки полностью посвящена физической реабилитации, которая ежедневно занимает многие часы, её удивительной общественной жизни в интернете и учёбе; в этом году она оканчивает курс по истории искусства. Фрэнсис живёт со своей любопытной семьёй. Гудрич и Залески решили, что теперь будет куда удобнее жить всем вместе, и даже с кокер-спаниелями, число которых увеличилось до шести. Вот почему они обменяли квартиры на большой дом, в котором Фрэнсис стало куда удобнее перемещаться с одного конца в другой в своём инвалидном кресле. Залески сам посетил несколько занятий, чтобы в дальнейшем помочь Фрэнсис с упражнениями, и уже никто точно и не помнит, какие отношения связывают семью Гудрич и польского пианиста. Это не важно; это просто три хороших человека, которые уважают себя и заботятся об общей дочери, любят музыку, книги и театр, люди коллекционируют бутылки с вином, и у них всё общее, включая как собак, так и друзей.
Фрэнсис не может сама причёсываться или чистить зубы, но шевелит пальцами и управляется с компьютером, при помощи которого связывается с университетом и даже всем миром. Мы входим в интернет, и Даниэль показывает мне страничку своей сестры в Фейсбуке, с несколькими фото девочки до и после несчастного случая: девочка с похожим на мордочку белки лицом, вся в веснушках, рыжеволосая — нежное и весёлое создание. На её странице есть несколько записей, фото-и видеоматериалы о путешествии Даниэля.
— Мы с Фрэнсис очень разные, — рассказал он. — Я более чужд шума и сидячего образа жизни, тогда как она точно мелкий порох. Когда сестра хотела стать исследователем, её любимой книгой было «Кораблекрушения и комментарии к ним» Альвара Нуньеса Кабеса де Вака, некоего испанского искателя приключений XV века. Ему хотелось дойти до самых границ земли, до самых морских глубин, даже до Луны. Моё путешествие в Южную Америку было её идеей — сестра планировала именно это, но вот не смогла осуществить. Мне же предстояло всё там увидеть словно бы её глазами, услышать её ушами и заснять на её фотоаппарат.
Я опасалась и опасаюсь до сих пор, что спугну Даниэля своими откровенностями, и он отвернётся от меня, такой неуравновешенной. Хотя мне пришлось рассказать мужчине всё — ведь на лжи и недомолвках ничего основательного не построить. По словам Бланки, с которой я говорила об этом, пока она не устала окончательно, у каждого человека есть право на свои тайны, а моя подобная настойчивость показать себя далеко не с положительной стороны есть лишь проявление высокомерия. И об этом я подумала. Высокомерие было бы в том, чтобы притвориться, что Даниэль любит меня, несмотря ни на мои проблемы, ни на моё прошлое. Моя Нини говорила, что детей и внуков любят безоговорочно, но в паре мужчины и женщины так не бывает. На этот счёт Мануэль молчит, хотя он предостерёг меня от безрассудства влюбиться в незнакомца, живущего очень далеко. И какой другой совет он мог мне дать? Вот такой он: не идёт на риск в чувствах, предпочитает уединение своего дома, где ощущает себя в полной безопасности.
В ноябре прошлого года моя жизнь в Лас-Вегасе настолько вышла из-под контроля, и я была до того больна, что подробности всего со мной произошедшего явно перепутались. Я ходила повсюду одетой как мужчина, опустив на глаза капюшон широкой длинной куртки, с головой, вжатой в плечи, двигаясь всегда быстро и резко и ни разу надолго не показывая своего лица. Чтобы отдохнуть, я прислонялась к стене, а ещё лучше к углу между ними, где сворачивалась калачиком, с разбитой бутылкой в руке, которая не очень-то годилась для защиты. Я перестала просить еду в приюте для женщин и начала ходить в приют для мужчин, выжидала подходящий момент и вставала в конец очереди, брала свою тарелку и, пристроившись в углу, в спешке сметала с неё всё. Среди этих людей прямой взгляд означал агрессию, даже одно неосторожное слово подвергало опасности: это были существа анонимные и невидимые, за исключением, пожалуй, стариков, немного слабоумных и приходящих туда годами — место считалось их территорией, и никто не хотел с ними связываться. На их фоне я просто была очередным мальчиком-наркоманом, которого вобрал в себя мощный поток человеческих страданий. Мой внешний вид был столь уязвим, что у некоторых порой просыпалось какое-то сочувствие, они приветствовали меня восклицанием «ничего, дружище!» Я не отвечала, ведь голос меня бы сразу выдал.
