– Прелести женщины, – говорит иногда госпожа де Шеврёз кокеткам, с которыми ведёт приязнь: – прелести женщины, блистая подобно цветку, исполняли бы только половину своего назначения: почти также как обоняя запах розы, надобно пользоваться и благосклонностью красавицы, если только хоть немного того достойны. Нечего скрывать, мы рождены для благотворительности, и не нам удаляться от неё, когда провидение одарило её такими прелестями.
И так, преданная всецело и почти неосторожно культу любви, госпожа де Шеврёз сделала из своих апартаментов храм этого божества: спальня её, и в особенности уборная по-видимому украшены руками самих граций. Постель герцогини – жертвенник этого прелестного капища, подымается на эстраде, на которую ведут три ступеньки, покрытые персидским ковром с такими яркими и натуральными цветами, словно живые. Чёрного дерева кровать с инкрустациями из яшмы, перламутра и халцедона. Четыре витые колонны, обложенные лазоревым камнем, поддерживают балдахин из голубого дама с черными разводами, обшитый серебряною бахромою. Серебряные ленты и желуди поддерживают драпировку, спускающуюся волнистыми складками. В глубине постели картина Рубенса представляет Селену, с тянущеюся длинною полоскою беловатого света, и которая застает спящего Эндимиона[6] в роще. Богиня; у которой, кажется, трепещет грудь, готова пасть в объятья счастливого смертного; небо прелестнейшей ночи покровом из лёгкого тумана покровительствует нежному таинству, гoтовому совершиться. Комната обтянута дорогими обоями, украшенными золотыми и серебряными цветами пo красному полю. Кресла с резными прозрачными спинками. Сиденья обиты кордуанскою кожею с длинною шелковой бахромою; прибитою золочеными гвоздями. Под венецианским зеркалом, увенчанным артистически сделанными золотыми украшениями, виднеется шкаф на золотых столбиках, на котором счастливые сочетания инкрустации из кораллов, яшмы, сердолика, лазоревого камня с золотою искрою (aventurine) окружают маленькие эмалевые картинки драгоценной работы. Возле постели небольшой черепаховой столик, на котором лежит книга в богатом переплёте: Les Baisers de Jean Second («Поцелуи Иоанна Второго»): каждый культ имеет свой рисунок![7]
Уборная украшена цветущими кустарниками, между которыми вырисовываются окна, расписанные гербами и цветными девизами сообразно с модою предшествовавших веков. Свет ярко отражается в расписанных стёклах. Посреди комнаты туалет, покрытый китайским лаком, на котором поставлено множество хрустальных и серебряных флаконов: благовонный арсенал, который разливает вокруг нежный запах.
Госпожа де Шеврёз занята важным делом прически, когда кардинал Ришельё входит без доклада – так он уверен в добром расположении герцогини. Она ни мало не хочет оставаться в долгу, относительно ф&фамильярности, у этого гордого министра; для того только, чтобы не быть у него в зависимости – она несколько раз притворялась, что слушает его нежности – снисходительная красавица повелевает всегда и никогда не повинуется.
– Ваша эминенция, позвольте мне приколоть этот бант? – сказала герцогиня, дав знак своей горничной выйти.
– Конечно, герцогиня, государственные дела прежде всего; если б я отправлял посланника в момент, когда вы удостоили бы меня визитом, я попросил бы у вас позволения окончить с ним; и в дипломатии дам зеркало – посланник, которого они неохотно заставляют дожидаться.
– Счастье, если оно может нам помочь сделать что-нибудь; что понравилось бы нашим гордым владыкам.
– Вы были бы очень печальны, прекрасные дамы, если б эти владыки не пали к вашим ногам.
– Нe всегда так бывает, и я уверена, что красота иногда осуждена на строгое повиновение. Даже когда она носит корону… Королева, например…
– Увы, – отвечал кардинал, подняв глаза с глубоким вздохом: – вы коснулись струны, которая болезненно звучит у меня в сердце. Бог свидетель – я глубоко сочувствую страданиям этой государыни. Но вы знаете Людовика ХIII, суровость его характера, отдаление от прекрасного пола… Анна Австрийская может выйти из немилости у своего августейшего супруга, только дав ему наследника, а к несчастью…
– Право, господин кардинал, эти доводы весьма рискованны для великого политика. Что сказали б вы о державе, которая, употребив искусного посредника, начала бы жаловаться на дурные результаты от
переговоров? Я знаю королеву и морально, и физически, и если у Людовика XIII нет ещё потомства, то я не ошибусь, сказав, что это надобно отнести к вине посредника.
– Очень бы мне хотелось поверить этому; но что вы хотите, герцогиня, короли никогда, не желают быть погрешимы.
– Между тем чрезвычайно тяжело для королевы переносить порицание в недостатке, которого у нее нет, и если б я была на её месте…
– Вы оправдали бы разом и себя, и короля.
– Невозможно быть более догадливым, господин кардинал…
– Это. важный государственный вопрос, – сказал первый министр со всею серьезностью, какую он сохранял при важных делах. – Я пришёл побеседовать с вами об этом главном предмете. Вы знаете, – продолжал его эминенция, соразмеряя выражения так, чтобы можно было легко опровергнуть всякую нескромность, – вы знаете в чьей руке вот уже полтора года находятся бразды правления, кто держит в повиновении иностранных государей, кто укротил внутренних честолюбивых агитаторов; наконец, не с сегодняшнего дня вам известно, кто удостоен устроить, благосостояние королевства и славу его величества…
– Известно, господин кардинал, как вы ревностны к благу Франции.
– Мудрость короля способствовала успеху моих предприятий, потому что его величество удостоил соединить в руках своего верного слуги все нити верховной власти, все без исключения. Необходимо, чтоб это единство власти продолжалось, и в царствование государя, которому провидение, к несчастью, не ниспослало столько здоровья, сколько величия, средства положить конец наследству престола не будут отделены от этого бремени забот и усилий.
– Я вас понимаю, и как, увы, всё заставляет предполагать, одного качества не достаёт Людовику ХIII, будем говорить, яснее, – если действительно, по воле провидения, этот государь не предназначен для продолжения знаменитого потомства, Генриха IV, вашему благоразумию будет предстоять выбор.
– Э, Боже мой, да, герцогиня, ибо иначе мы можем видеть разрушение всего здания славы, с трудом воздвигнутого на почве, покрытой едва погасшими факелами гражданской войны. Рождение дофина будет событием совершенно политическим; осмелюсь сказать, – необходимо, чтобы мне было дозволено устроить его на весьма осторожной и тайной министерской комбинации…
– Отлично понимаю, господин кардинал, и охотно выскажу всю мою мысль; в подобных обстоятельствах такой государственный человек, как вы, должен действовать без посредничества.
– Страстное моё желание угодить королеве, непоколебимая преданность королю и забота о благоденствии Франции подымут мое рвение до высоты благородного назначения, если Бог попустит мне исполнить его. Без сомнения мне это будет стоить, – продолжал Ришельё, схватив руку герцогини, – мне это будет стоить дорого, – потерять в одну минуту сладкую перспективу надежды, которою вы ласкаете мою душу.
– О, не будьте cлaбы, кардинал! Разве мы не вырабатываем единого политического проекта, и разве каждый не обязан жертвовать своими частными привязанностями для государственного блага?
– Очаровательная, всегда очаровательная! – сказал с живостью прелат, целуя руку, которую держал в своей… – Ах, герцогиня, жертва, которая причиняет мне столько неудовольствия, будет минутная. Но скажите мне, каким образом склонить королеву, чтоб она победила отвращение, питаемое ко мне?
– Как вы мало знаете женщин! Ничто их столь не трогает как хорошие качества…
– Но в нашем замысле, где совершенство ума…
– Королева-испанка! Конечно, может быть, ей приятно иногда видеть нравственную заслугу в форме нравящейся глазам… а эта красная сутана…
