– Посмотрим, если они покажутся забавными. Во всяком случае, читай.

И Барада начал.

«Не малое было затруднение, чтобы решить, кому долженствовала предстоять честь приветствовать, его британское величество; ибо мы знали, что посланники должны говорить по-латыни и что он мало обращает на них внимания, если они не с длинными бородами. Между тем, мы оба не слишком учёны, и не слишком бородаты. После зрелого обсуждения слово осталось за мною, так как Эффиа признал, что у меня на подбородке больше признаков возмужалости и в голове больше воспоминаний классицизма.

Надобно заметить, что английский государь менее склонен к политике, нежели к ученым спорам; он ловится на фразы своих любимцев и ослепляет их риторическими фигурами, что является причиною ложных взглядов его на дела, которые обсуждает он с помощью, силлогизмов и индукций, как профессор коллегии…»

– Друг ваш, однако же, не жалеет дерзостей относительно короля, моего брата, – перебил Людовик, приподняв немного голову, – впрочем, нужды нет, продолжайте.

– Слушаю, ваше величество. «Странно, что в ответ на мою речь, Яков I дал нашему знаменитому государю, Людовику XIII, титул короля Французского и Наваррского, вопреки английским грамотам, в которых, его христианнейшее величество именуется королем французом, на том основании, что если народы признают этого государя и ему повинуются, то территория французская принадлежит англичанам.»

– Да! – воскликнул король, вскочив: – Пусть попробуют овладеть этою территориею! Клянусь султаном моего отца – я приму их по-свойски!

– Вы изволите видеть, государь, что король Яков сам отказался в пользу вашего величества от неприличия безумных притязаний.

– Если рассудить, то подобное самохвальство может не прийтись к по вкусу французскому королю с пылким сердцем. Оканчивайте письмо.

– «За обедом, который дал нам король, его величество, встав перед десертом, налил свой золотой кубок вином и сказал: «Я пью за здоровье французского короля и за вечный союз дворов Сен-Джеймского и Луврского.» Потом он послал кубок королевскому принцу чрез первого министра герцога Бэкингема, который подал чашу, преклонив колено. После этого он поднёс её мне, а от меня она перешла к Эффиа».

– Этот тон приличнее, сказал Людовик XIII, вставая. – Теперь я надеюсь, что с помощью брака сестры моей Генриэтты с принцем Уэльским я буду в состоянии с Божьей помощью наказать гугенотов моего королевства, не встречая препятствий со стороны англичанина. А теперь поедем, поохотиться в Венсен.

С этими словами Людовик снял со стены лёгкий карабин, для которого сам выковал огниво и потом украсил драгоценною инкрустациею. Он вышел из оружейного кабинета, последуемый маркизом Барада, и скоро во всех частях дворца paздавались звуки рога.

Помимо томления и мрачного расположения духа Людовика XIII, в нём иногда замечались проблески нравственной отваги, искры величия и, может быть, обычная апатия этого государя скорее происходила от его физической организации нежели от несовершенства характера. Достойный наследник Генриха IV в этом отношении, Людовик любил военную славу. Будучи еще молодым, он смело встречал опасности войны, с которою был уже довольно знаком. Ему нравились все телесные упражнения, и он исполнял их искусно и грациозно; но охота была любимою его страстью. Такая явная приверженность к столь утомительному развлечению доказывает обыкновенно сильный и пылкий темперамент, но здесь этот признак оказывается обманчивым. К женщинам Людовик XIII чувствовал какое-то отвращение; их самые соблазнительные прелести внушали ему как бы род ужаса. При их приближении натура его не только молчала, но даже возмущалась. Вот причина той целомудренной репутации, которую приписывали царедворцы этому государю; вот причина дикой суровости его нрава и ненависти его ко всякому роду дебошам и дебоширам. Сюда же относится и бесплодие Анны Австрийской после десятилетнего супружества, и печальное оставление этой государыни.

Вследствие довольно неудачной организации, не чувствуя никакого глyбокого ощущения, он предавался только поверхностным. Когда время не позволяло охотиться, он запирался с своим провожатым, забавляясь ребячеством, предаваясь какому нибудь механическому занятию, рисованию, музыке. Искусство сочинения также было не чуждо его величеству, и в этом роде произведений, естественно драматизм выливался из его души, склонной к печали. В двадцать лет он положил на музыку похоронную обедню, которую велел исполнить в своей часовне.

Таков в Людовик XIII, человек; рассматриваемый с точки зрения социального элемента; взглянем же теперь на него как на монарха. Ни один из его предшественников не был так ревнив к своей власти, ни один из них, может быть, лучше не знал её объёма; но леность, апатия и неспособность воли мешали ему пользоваться ею. Досадуя на иго Ришельё, Людовик чувствовал, сколько громадный талант этого министра придавал славы его государству и сколько обрушивал стыда на его собственную особу; он не мог не питать к нему ненависти и вместе удивиения. Королевский исповедник отец Госсен определил в нескольких словах его политический характер: «Он не говорит всего, что думает, он не знает всего, чего хочет, он не хочет всего, что может». Действительно под внушением естественных мыслей, ум его колебался неопределенно, также, как и воля, и к несчастью, и тот, и другая, будучи одинаково не склонны к злу, как и к добру, сделались непоколебимы в том направлении, какое им дали.

Люксембург. – Путешествие по старому Парижу. – Кардинал Ришельё. – Аббат тогдашнего времени. – Герцогиня Шеврёз. – Спальня герцогини. – Соперничество интриг. – Одежда шута. – Мистификация.

По совершеннолетии Людовика XIII, Мария Медичи велела выстроить в Сен-Жерменском предместье Люксембургский дворец[2], сад которого и образовался из части территории картезианцев. Монахи эти увеличили с другой стороны свои владения, включив в свою ограду забытую римскую дорогу возле улицы Анфер, и замена была выгодна для их монастыря. Люксембург, построенный по плану фантастического дворца Лотти, сначала нравился итальянскому вкусу, королевы-матери. Этот купол, поднятый высоко смелым талантом, эти величественные в своем изяществе павильоны, эти галереи, эта аллегорическая живопись широкой кисти, ярких красок, оживляющая плафоны, эти неуловимые арабески – всё должно было поработить воображение флорентийки, воспитанной на прекрасных образцах. И Мария удалилась в свой новый дворец.

Кардинал Ришельё, в то время простой люсонский епископ и супер-интендант экс-регентши поселился в малом Люксембурге, который он велел построить рядом с большим.

Из Лувра во дворец королевы-матери ведет дорога; еще недостроенная, и все-таки спасибо и за это, ибо перейти через старый Париж – путешествие почти опасное. Извилистые, узкие улицы, грязные, заваленные нечистотами, перерезанные вонючими лужами, вот внутренность этой столицы в 1625 году. По временам вы встретите нисколько пышных зданий. Улицы не мощены, а если и мощены, то с одной стороны, или только местами. Вечером лужи и сточные трубы вровень с землею представляют пропасти, куда попадает прохожий гражданин, если он не запасся фонарем, или если этот фонарь потушили шутя толпы пажей и слуг, которые выбежали на поиски приключений. Избегнув шалостей этих ночных гуляк, не попав куда-нибудь в яму, каких множество полиция оставляет на публичных сообщепиях, вы ещё не можете быть уверены, что дойдете до дому здоровы и невредимы. По всем направлениям караулят множество срезателей кошельков стоят вдоль стен и ловко отрезают кошельки, носимые мужчинами и женщинами у пояса; в то время как и специальные артисты срывали плащи с прохожих; но возвратимся в Люксембург.

В пышной комнате кардинал Ришельё скорее лежит, нежели сидит в широком кресле, обшитом красною материею, дерево которого исчезло под густым слоем позолоты. Вокруг кабинета тянулся шкафы с книгами. Последние кое-где разбросаны. Министр сидит, облокотившись на стол, заваленный письмами, пергаментами, на которых висят государственные печати, планами крепостей, поправленными карандашом его эминенции[3].