Ришельё печален, задумчив, кaкая-то перемена, род усталости замечаются в его чертах; которые он обыкновенно умеет сочинять с таким искусством. Неподвижные губы его не представляют этой тонкой улыбки исполненной почти вceгдa иронией или презрением. Живые и проницательные глаза его как бы отдыхают под длинными ресницами; одним словом, как будто отчаяние овладело пылкою душою министра. Какое же могущество могло обессилить этот громадный талант, которого не одолевало никакое препятствие, не сбивало ни какое противоречие, и который так недавно еще заявлял свои исполинские виды: «Я не успокоюсь до тех пор, пока нe достигну трех намерений, исполнение которых только может навсегда обеспечить славу и спокойствие королевства. Испанец сильно торопит нас в Нидерланды; я с нетерпением желаю расширить наши границы в ту сторонy. Потом надо будет постараться установить поскорее пост на Рейне, во что бы то ни стало, чтобы обеспечить королю владение Эльзасом. Держать в респекте императора и удобнее помогать союзным с Францией государям, царствующим за рекою. Наконец, и я полагаю это важнейший пункт нашей политики, надеюсь нам будет дана постоянная возможность вступления в Италию. Что касается до внутренних вельмож, на этом поле хорошие всходы, а плевелы я вырву с корнем!»
Проекты эти, которые Арман Дюплесси, герцог Ришельё в состоянии был осуществить, в этот момент далеко от его мыслей. Его совершенно: поглощает страсть менее благородная, но столь же честолюбивая. Толстый аббат с цветущим лицом, тройным подбородком и круглым брюхом напрасно разражается остротами и громким смехом, который хочет сделать заразительным: кардинал невозмутим, и по-видимому веселость толстяка даже ему неприятна.
– Довольно, довольно, Боаробер, – сказал он томным голосом: – я имею повод не быть расположенным к смеху.
– А между тем это рецепт, который может принести большую пользу вашей эминенции, и я здесь именно для того, чтобы прописать его. Ситуа сказал: «каждое утро по три драхмы Боаробера, и к чёрту меланхолия!»
– Лекарство это теперь будет недействительно, аббат… болезнь в сердце.
– Тем хуже для вас, монсеньор, ибо у министра, сердце должно бить неуязвимо! Спросите, у отца Жозефа.
– Железный человек, который думает, как автомат, действует, не испытывая ощущений?..
– Э, тут не было бы большой беды, если б не варварская глотка этого, капуцина, которая, Сюрон смешивает с Бургонскии.
– Боаробер! Я теперь бессилен и нерешителен.
– Чёрт возьми! Чтo это вы задумали, ваша эминенция? Статс-секретари служат вам почтительно, дворянство перед вами на коленях, Конде, Конти, Соассон, оба Вандома вас ласкают. Вы можете бравировать герцога Орлеанского, обе королевы боятся вас, король вам повинуется… Какая же причина?..
– Ты назвал обеих королев, – сказал кардинал, подымая брови и сверкнув умным глазами: – одна из них сделала своё, – это совсем выжатый лимон, который следует оставить сохнуть в стороне. В своё время Мария Медичи требовала у меня советов, уважения и ещё более того. Во всём я ответил её ожиданиям! Она допустила меня в совет, это было очень мило за столько услуг, но я успел сам сделаться первым министром и кардиналом. Во всяком случае я хочу ей быть благодарным за фортуну, которую составил себе по её милости. Я окажу ей покровительство, если она будет послушна; эта государыня должна чувствовать, что зависимость теперь уже не может быть с моей стороны. Но не то с царствующею королевою, – прибавил Ришельё вздохнув.
– Вы удивляете меня, монсеньор; разве ваша эминенция не успели воспользоваться отдалением которое король выказывает этой государыне по поводу её бесплодия, в котором, впрочем, как мне кажется, винить её не следует?
–, Именно в этом-то и опасность. Никогда у Людовика XIII не будет потомства, давнишний приговор этот медицинского совета сам его величество вверил своему камердинеру Берингейну; а ты знаешь, Боаробер, что первый министр, понимающий дело, никогда не пренебрегает ничем, что происходит при Дворе. Но ты не верь, чтобы королева-испанка была бесплодна. Конечно, мои предосторожности приняты, зайдут далеко; но я боюсь, чтобы чтобы они не оказались тщетными перед хитростью женщины, которую пожирает огонь, зажженный южным небом. Я сумел даже из покоев Анны Австрийской удалить Гастона, герцога Анжуйского, который уж слишком нежился возле своей пламенной невестки. Впоследствии ухаживание, весьма хорошо принятое, молодого герцога Монморанси было моими стараниями доведено до сведения, ревнивого короля. Я наблюдал даже зa рыцарскими любезностями старого Белльгарда; огонь, лишённый пищи, может за всё схватиться…
– Да, монсеньор, аппетит придаст вкус самому грубому кушанью…
– Но королевский отпрыск, который произошёл бы от этого старого корня, был бы тем не менее опасен. Белльгард, ненавидит меня так, как только может ненавидеть человек. Однако король увядает, и если его не станет…
– Тогда надо попрощаться с министерством, с властью без раздела, с возобновлением верховной властью палатных мэров, кроме стриженого короля, ибо очень жаль было бы обрить красивые чёрные волосы его величества…
– А вместе сказать «прости» и доходным бенефициям, и жирным аббатствам, рассыпаемым в награду за твои балаганные пошлости.
– Я забавляю вашу, эминенцию штуками своего театра, когда вы сошли с вашего.
– Боаробер, дофин нас выгонит, если только…
– Доканчивайте, монсеньор.
– Если, только, не произойдёт…
– Ну?
– От меня…
– Святая Женевьева! Вот уж не ожидал этого…
– Разумное честолюбие – заботиться обо всём для удержания фортуны.
– Однако, монсиньор, глядя на прекрасные глаза королевы, можно сказать, что у вашей политики вкус хорош.
– Оставим шутки, аббат; я питаю к нашей государыне самые нежные чувства, но по слабости, свойственной любви, дрожу перед тою, которая трепещет пpи одном моём имени…
– Нужно терпение. Ваша эминенция не новичок, ваше сердце ободрится.
– Надеюсь. Клянусь честью министра, Анна Австрийская будет моею раньше трех месяцев и наследник престола… Ты меня понимаешь?
– Честь и слава вашей эминенции; этот проект вас достоин. Лучшее средство, какое министр может выдумать, чтобы постоянно пользоваться милостями королей – это производить их самому.
– Несмотря на этот почти пасквильный тон, ты сказал великую истину… Позвони моему камердинеру и вели подавать карету; я поеду в отель «Алансон»[4]; я сошёлся с госпожою де Щеврёз и даже довольно преуспел у неё…
– Если б не так, то вашей эминенции было бы плохо…
– Эти поэты очень злы… Герцогиня имеет большое доверие у королевы; она любит ласку, боится, немилости, и она слишком проницательна, чтобы не видеть, что я держу в руках все нити её судьбы. Она мне послужит.
– Bo всяком случае я советую вашей эминенции остерегаться этакой тонкой штучки – из всех чертей нет хитрей чёрта в юбке.
– Ну-ну, Боаробер, а я скрываю одного поискуснее под моею красною сутаной.
Вошёл камердинер. Ришельё велел ему убрать волосы, которые кокетливо подобрал под скуфью; усы слегка надушил благовонною итальянскою водою и надел обыкновенное платье: плащ огненного цвета, грациозно накинутый на черную шелковую симарру[5] с горностаевым воротником и такою же опушкой. Когда кардинал проходил по своим покоям, они по обыкновению были наполнены дворянами, в числе которых были и самого высшего класса. Сочинив строгую физиономию, приняв обычный гордый вид и улыбаясь, он подошёл к некоторым вельможам, подавая им руку. Он говаривал своим близким, что этот дружественный обычай спас его не от одной опасности, будучи убеждён, что человек, которого вы заставите подать вам руку, не решится, подходя к вам, пустить кинжал в дело.
* * *
Герцогиня де Шеврёз во всём блеске красоты, слава которой должна ещё долго греметь в Европе, щедро пользуется этою драгоценностью. Одарённая здоровьем и пламенным воображением, она никогда никаким принципом не вооружалась против каждой новой любви; и каждый вздох красивого кавалера находил отзыв в её сердце. Будучи первый раз замужем за коннетаблем Люинем, она усеяла это супружество множеством неверностей, ускользнувшими от рассеянного внимания этого государственного человека, более занятого своею карьерою, нежели честью своего ложа. Сделавшись герцогинею де Шеврёз, эта грешная красота не более уважала и супружеские права знаменитого дома Гизов, и к счастью второй муж её оказался ещё рассеяннее первого. У герцога де Шеврёз любовница – честолюбие, – жадная куртизанка, которая от своих любовников требует столько забот, что она не обращает внимания на прочие интриги земного шара.
