Решетки на первых этажах вызывали не чувство безопасности, а напротив, тревоги и незащищенности, ведь если нет воровства, то зачем решетки?

  Проводив мужа до того места, с которого мне казалось, я еще смогу в одиночестве вернуться назад, и оглядев окрестности, я вернулась в апартаменты к болящей Арине.

  Вид из окна с развешенным через дорогу и под окнами бельем я нарисовала.

  На меня глядели прохожие с улицы, но видели лишь женщину, сидящую у окна.

  Сейчас меня манила наша уличка. Я взяла табуретку, вынесла ее, поставила на тротуар возле ступеней и села рисовать.

  Пастель бросила на землю и, зажав несколько мелков в руке, чтобы не наклоняться за каждым, трудилась.

  Выщербленный дом теперь был слева от меня.

  Периферийным зрением я заметила какое-то движение: из окна второго этажа свешивалась темноволосая голова: горбоносый подросток смотрел на меня хитрыми интересующимися глазками.

  Наблюдал он за мной долго, потом исчез. Вдруг раздалось тихое пение в стиле кантри хрипловатым голосом, который я приняла за голос старой женщины.

  Посмотрев на дом в очередной раз, я увидела, что поет мне вовсе не женщина, а тот мальчик, который перед этим наблюдал за мной.

  Сейчас он тоже смотрел на меня и пел. Во всяком случае, я так решила, что он пел для меня, улыбнулась и снова занялась рисунком.

  Я кропотливо работала, вырисовывала мелками булыжную мостовую, а песня лилась, и все то же, грустно-заунывное, и казалось, что пел старый дом, грустил, возвышаясь над булыжной мостовой, насчитывающей не одно тысячелетие.

  В конце концов, я поняла, что включена мелодия, возможно, всем, кроме меня, известная, и теперь подросток наблюдал, нравится мне это или нет. Приобщал к культуре.

  Мне нравилось, я слушала, пачкала лист тонированной бумаги, а когда уложила пастель и подняла глаза, горбоносый мальчик со мной попрощался, приветливо покивал головой.

  А что он думал о странной женщине, сидящей на табуретке посреди тротуара и обсыпанной разноцветными мелками, я не знаю.

  Трудно сейчас достоверно вспомнить, что в какой день происходило.

  В день переезда более или менее, и позднее, когда Арина выздоровела, и мы гуляли втроем, я тоже помню, а четыре дня ее болезни были монотонными и однообразными для меня, и сейчас события в них переставляются, понедельник прыгает во вторник, а вторник вообще падает в небытие, поэтому буду описывать события не в порядке их наступления, а согласно воспоминаниям.

  Возможно, вторник

  Алексей собрался на прогулку, но я возражала.

  Курица была съедена, необходимо было подумать об обеде, а заодно и об ужине. Утром я сварила овсяную кашу на молоке, купленном вчера вечером в магазине недалеко от булочной-пекарни, в которую мы уже заходили как свои. Еще мы прихватили в магазине бананы и сыр. Торговала женщина, которая товар взвешивала, а не определяла его цену на глазок. Оказывается, в Стамбуле случается и такое.

  По моему настоянию отправились искать мясной магазин, который Алексей углядел, возвращаясь с прогулки домой. А когда в воскресение целенаправленно искал его, то не нашел.

  В небольшом магазине работали трое мужчин, и одним был молодой, голубоглазый и розовощекий юноша из Молдавии, разговаривающий по русски.

  Привезли его сюда ребенком лет восьми; сейчас он свободно владел двумя языками, и помог нам выбрать кусок говядины.

  К слову сказать, говядину я там покупала великолепную. Молодую, без обилия мелких косточек в мякоти после рубки туши топором, и, когда мясо варилось, аромат был настоящий, мясной.

  После магазина Алексей ушел гулять, а я вернулась домой.

  Так и протекали у нас дни: утром Алексей бегал по Стамбулу, а я готовила обед и играла с Аринкой в карты, а после обеда Алеша сменял меня на боевом посту, и наступала моя очередь изучать Стамбул.

  В воскресение я посетила достопримечательности: святую Софию, а в последующие дни ходила на этюды.

  Отправилась изображать узкую уличку, с трудом ползущую вверх, которую я заприметила, когда посещала Софию.

  Треногу не взяла, уселась на раскладной стульчик, мы и его прихватили с собой.

  Рисунок не удался: я рисовала на акварельной бумаге пастелью - растирается не так, и выглядит все, как будто ребенок рисовал, а не взрослый человек.

  Последнее сказала мне Арина, когда я, вернувшись, показала им рисунок. Алеша тактично промолчал.

  Возвращаясь с этюдов, я шла привычной дорогой мимо мечети, по узенькому тротуару, вдоль которого морда к заду плотно стояли автомобили.

  Когда час назад я шла наверх, то тротуар был свободен, а теперь посреди него стоял большой глиняный горшок, из которого торчало совершенно засохшее растение, горестно раскинувшее свои ветки, на которых кое-где висели скрюченные большие листья коричневого цвета.

  Невозвратно погибший фикус делал дорогу непроходимой. Между ним и каменной оградой мечети оставался просвет не шире ступни, а с другой стороны темнели шинами колеса автомобилей. Машины стояли вплотную, и пройти, не задев их, не представлялось возможным, и обратно идти не хотелось, и тяжелый горшок мне было не передвинуть.

  Кое-как, бочком, я просочилась мимо стены, обругав мысленно головотяпство разинь, которые посреди тротуара поставили это чудище.

  Вечером, направляясь в центр, мы шли с Лешей по дороге, а не по тротуару, и я увидела, что горшок вытащили на проезжую часть и он стоит в одном ряду с машинами.