Я не могу дышать.

Я не могу этого сделать.

Я не могу любить тебя.

Я не могу позволить тебе любить меня.

— Всё в порядке, — быстро произносит она, тембр ее голоса повышается. — Мы взрослые. Мы свободны. Ты здесь… и я. Одни. И… мы… эм, мы много времени проводим вместе. И, эм, ты знаешь, что люди, которые встречаются во время травматических переживаний, быстрее сближаются? Так что имеет смысл, что наши чувства перерастут в...

— Прекрати! — рявкаю я.

Комната замирает и как-то одновременно вращается. Моё сердце так громко стучит в ушах, что, держу пари, я вздрагиваю.

— Кэсс, — выдыхает она.

— Нет, — выдавливаю я. — Просто… прекрати. Пожалуйста.

— Я… прости, — говорит она, и мне кажется, что кто-то лезет мне в грудь и сжимает моё сердце. Одинокий, потерянный звук, от которого мне хочется умереть, потому что он полон такой грусти, такой тоски.

— Я думала…

Её голос затихает.

Я прочищаю горло, затем делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание.

«Сделай что-нибудь. Скажи что-нибудь».

— Давай избавимся от этих швов, — бормочу я, наконец-то взглянув на неё.

Её глаза блестят, потому что она вот-вот заплачет, и от этого я чувствую себя демоном. Она теребит зубами верхнюю губу, терзая её в течение секунды, прежде чем повернуться ко мне спиной и сесть за стол.

— Хорошо, — говорит она, отводя глаза, её голос звучит побеждённо.

Я достаю из холодильника аптечку и кладу её на стол. Не глядя на Бринн, я открываю коробку и достаю маленькие ножницы, которые простерилизовал после того, как использовал их в прошлый раз, и пинцет.

— Должна ли я снять футболку?

Да.

Нет.

Определённо нет.

— Нет, — говорю я, вытаскивая бутылку спирта и чистую марлевую салфетку. — Просто приподними её немного.

Её пальцы опускаются к краю, и она задирает футболку, всё ещё глядя в сторону. Когда я смотрю на её лицо, она быстро моргает, её челюсти плотно сжаты, как будто она отчаянно пытается не заплакать.

— Бринн, — говорю я, вытаскивая стул рядом с ней и садясь. — Прости за крик.

Я не смотрю ей в лицо. Просто сосредотачиваюсь на первом из шести порезов, сначала протирая его спиртом, а затем наклоняюсь вперёд, чтобы аккуратно разрезать середину каждого стежка маленькими ножницами.

— Я чувствую себя… идиоткой, — произносит она, тихо шмыгая носом.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

— Не надо, — прошу я, кладя ножницы на марлевую подушечку.

— Я… Я думала, что мы…

Я вытягиваю стежки с каждой стороны пинцетом, кладя каждую половинку на стол. Маленькая кучка растёт, когда я дёргаю за десятый узелок, испытывая облегчение, когда он легко выскальзывает из крошечного отверстия иглы. Я тянусь к лейкопластырю и отрываю три маленьких кусочка, которые размещаю поверх заживающего пореза.

— Что? — спрашиваю я, переходя к следующему шву и протирая его перед тем как разрезать.

— Я думала, что нравлюсь тебе.

Я сглатываю, делаю глубокий вдох и снова беру ножницы.

— Нравишься.

— Но не… так, — говорит она.

Я не совсем уверен, что она имеет в виду, но предполагаю, что она говорит о привлекательности, и она понятия не имеет, насколько сильно ошибается.

Надрез. Надрез. Надрез.

— Дело не в том, что ты мне нравишься. Было бы невозможно, чтобы ты не нравилась, — честно говорю я, обнаружив, что мне гораздо легче говорить об этом, когда я концентрируюсь на чём-то другом, кроме её глаз. Я тянусь за пинцетом. — Но мы очень разные.

— Каким образом?

— Ну, во-первых, моя жизнь здесь. А твоя — в Калифорнии.

— Жизнь может измениться, — говорит она.

— Не так сильно. Моя жизнь устроена. Я не собираюсь её менять.

Вторая половина третьего шва не хочет выходить, и когда я надавливаю на него, он немного кровоточит. Я беру чистый марлевый тампон и прижимаю его к ярко-красной капле крови.

— Подержи его.

Она придерживает футболку одной рукой и не видит, что я делаю, поэтому я протягиваю руку к её пальцам и направляю их к марле, осторожно надавливая на них. Мои пальцы на мгновение задерживаются на её, прежде чем я отстраняюсь.

Я могу позаботиться о ещё одном шве под этим углом и приступаю к работе. Это тот, который воспалился на прошлой неделе, но сейчас он выглядит хорошо. Он хорошо заживает.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

— Значит, я тебе нравлюсь, — говорит она, её голос звучит менее расстроено, чем раньше.

— Конечно, — тихо отвечаю я.

— И мы застряли здесь вместе ещё на две недели.

— Мм-хм, — бормочу я, вытягивая ещё один стежок, радуясь, что он выскальзывает без кровоизлияния. Я освобождаю пинцет и добавляю крошечный узелок в кучку.

— Что, если…?

— Это третий, — говорю я, перебивая её. — Можешь немного повернуться на сиденье? Сесть ко мне спиной?

Она следует моим инструкциям, предоставляя мне спину, что, как я полагаю, придаёт ей смелости, заявить:

— Четырнадцать дней.

— Что?

— У нас есть четырнадцать дней вместе.

Моё сердце грохочет, и я сосредотачиваюсь на том, чтобы унять дрожь в руках.

— Сегодня 6 июля, — произносит она тихим и нервным голосом. — Я уеду 20 июля несмотря ни на что. Я ни о чём тебя не попрошу, Кэсс. Я не буду пытаться изменить твою жизнь. Я не буду пытаться остаться. Я не буду просить тебя уехать. Я никогда не вернусь, если ты этого хочешь. Я обещаю. Я просто…

Надрез. Надрез. Надрез.

Я сглатываю, не смея произнести ни слова, отчаянно желая услышать остальное из того, что она хочет сказать, но боясь, что это будет слишком чудесно, чтобы отказаться, даже если я должен.

— И, эм, если чувства беспокоят тебя, мы можем исключить их из уравнения. Никаких, гм, никаких чувств. Никаких заявлений. Мы нравимся друг другу. Для меня этого достаточно, — говорит она тихо, её голос одновременно звучит храбро и грустно, когда она заканчивает.

Я беру пинцет, и она воспринимает моё молчание как разрешение продолжить.

— Но в течение следующих двух недель мы могли бы… гм… наслаждаться друг другом. Всем друг в друге.

Надрез. Надрез. Надрез… Надрез.

Я не осознаю, что задерживаю дыхание, пока не выдыхаю. Моё горячее дыхание проносится по её обнажённой коже. Крошечные светлые волоски на её бедре встают дыбом, и я мгновение смотрю на них, моргая от растущего понимания.

Хотя я никогда не был с женщиной, мои мысли легко возвращаются к тем старым, потрёпанным журналам, лежащим под моим матрасом. Может, я не знаю многого, но я знаю, что она предлагает: она временно предлагает мне своё тело в обмен на моё. Я не знаю точно, в какой степени, но я совершенно уверен, что она предлагает мне секс.

Я знаю, что это может быть единственный шанс, который я когда-либо получу, чтобы испытать то, что она предлагает, и моя кровь бурлит, а тело твердеет от этой идеи.

Она подошла опасно близко, предлагая мне что-то, что я, возможно, действительно смогу принять — физическую близость без всяких условий с истекающим сроком действия.

Никаких обязательств.

Ни брака, ни детей, ни вечности.

Никаких шансов заразить мир генами моего отца.

Не осознавая этого, она даёт мне возможность любить её, не нарушая моих обещаний.

Надрез. Надрез. Надрез. Надрез. Надрез.

Я разрезаю последний шов, затем кладу ножницы на стол.

— Ты понимаешь, о чём я говорю? — спрашивает она, сидя ко мне спиной, её голос звучит робко и низко. — Ты понимаешь, чего я хочу… что я предлагаю?

— Мм-хм, — мямлю я, удивляясь, что вообще могу издать хоть какой-то звук.

— Ты тоже этого хочешь?

Я вытаскиваю последний стежок, затем кладу пинцет рядом с ножницами на стол, задевая запястьем её голое бедро, когда убираю его. Я смотрю на её конский хвост, на затылок, мои глаза скользят вниз по скомканной футболке и останавливаются на её коже. Она белая и мягкая поверх пояса шорт, и я знаю, что если скажу «да», то буду иметь право прикоснуться к ней, изучить контуры её тела, любить её. Может, этого мне хватит на всю жизнь.