Да, я действительно сегодня дундук. Я задрых так, что не услышал будильника, а мама не стала меня будить, потому что знала, что занятия отменят, написала записку, и смс-ку даже прислала с предупреждением в школу не ходить. Только я, когда подскочил и увидел время, ни на что уже не смотрел, а как сумасшедший надел, что первое попалось, и вылетел из дома. На всех парах примчался в школу, там вахтёр посмотрел на меня сочувственно и отправил домой. Только домой я не пошёл. Домой — это опять пятнадцать минут пёха по морозу, а до папиной работы — рукой подать.

— Дундук? — хохочет Пётр Васильевич. — Ну беги давай, дундук. Привет Александру Эдуардовичу передавай!

Я сгребаю свою одежду и иду к лестнице, поднимаюсь на третий этаж, а потом долго бреду по переходам, здороваюсь с врачами, а они приветливо здороваются со мной.

Меня тут многие знают, особенно в отделении кардиохирургии, где папа заведующий. Когда три года назад мама лежала тут с пневмонией, я практически жил в больнице. Заведующий терапевтическим отделением махал рукой и не обращал внимания, когда я приходил к маме не в часы посещения делать уроки, играть в настолку, просто болтать. А когда меня всё же выставляли, то я шёл к папе в кабинет.

Именно туда я иду и сейчас.

Поднимаюсь по знакомой, почти родной лестнице, открываю тугую дверь и чуть не сталкиваюсь с высокой черноволосой женщиной.

— Данил? — удивляется она и тут же расцвечивается улыбкой. — Боже мой, как ты вырос, возмужал прямо-таки.

— Здравствуйте, Светлана Елисеевна, — в ответ улыбаюсь я. — Вы тоже замечательно выглядите.

— Ой, сердцеед будущий, — благодатно охает старшая медсестра. — К папе пришёл? А Александр Эдуардович сейчас к операции готовится.

— Ничего страшного, я подожду, — машу я руками.

— Давай я тебе его кабинет открою, я как раз туда иду. Чего тебе под дверью сидеть?

Я не возражаю и спустя пару минут остаюсь в кабинете папы один. Здесь мне всё знакомо, поэтому без стеснения включаю чайник и открываю шкафчик, где у папы стоят чашки и лежат вкусности к чаю. Достаю овсяное печенье и вафли. Я же ведь не завтракал, а есть хочется. Конечно, лучше бы какой-нибудь бутерброд, колбаску там, сыр, но что уж есть. За колбаской с сыром домой нужно было идти, но я не пошёл. И ведь привело меня сюда не желание спрятаться от холода, а что-то другое.

Я завариваю чай и, обхватив горячую чашку ладонями, забираюсь в папино кресло с ногами.

Тепло, уютно, тихо. Но это совершенно особенная атмосфера, не такая, как дома. Именно её я хотел почувствовать, именно здесь хотел оказаться. Да, в пределах этой комнаты тихо и спокойно, но стоит открыть дверь, пройти несколько десятков метров и окажешься в операционной, где папа и другие врачи и медсёстры проводят операции, спасают людей, вытаскивают их из лап смерти. Они делают это каждый день. Они делают это прямо сейчас! Смелые, грамотные, решительные, знающие своё дело — они такие. И что было бы, окажись кто-нибудь из них там, на дороге два дня назад? Смогли бы они помочь? Смогли бы спасти того человека? Оказать первую помощь? Ведь наверняка бы смогли.

И я смог, если бы знал, как.

Но я не знал. Не знаю. Я сын врачей, сын знаменитого на всю область и за её пределами хирурга, а позорным образом не знаю, как оказывать первую помощь. Да, мне одиннадцать и, наверное, я не смог бы нормально её оказать здоровому мужчине. Наверно. Но ведь не наверняка. Но я всё равно не умею. Не умею! Только теорию знаю. А если бы умел, то мог хотя бы попробовать. Хоть попытаться.

Он спас меня. Из-под колёс вышвырнул. А я ничего, совершенно ничего не сделал.

Это гложет меня. Съедает. Разъедает изнутри.

Именно это привело меня сюда. Чувство вины, чувство стыда, чувство собственной никчёмности.

Да, я пацан. Мелкий пацан, которому по жизни всегда везло, которого любят родители, дедушки с бабушками, друзья, учителя. Любят, оберегают. Эдакий принц, тепличный цветочек. А я хочу быть, как они. Как эти бесстрашные люди, у которых золотые руки и горячие сердца, которые всегда борются со смертью.

Он тоже был бесстрашным.

Был…

Внутри опять всё сжимается.

Всякий раз, когда думаю о нём, когда вспоминаю, сердце будто бы клешнями стискивают и к горлу ком подкатывает.

Почти залпом выпиваю половину кружки, а потом, не чувствуя вкуса, жую вафлю.

Я первый раз сталкиваюсь со смертью вот так, лицом к лицу. И наверное, никогда не смогу забыть этого. Более того: не хочу забывать. Это будет нечестно и подло по отношению к нему, к моему спасителю. Я жизнью ему обязан. И уже никогда не смогу расплатиться. Даже сказать: «Спасибо» не смогу. Я даже имени его не знаю. Я совсем жалок…

Все эти невесёлые мысли кружатся серым хороводом в голове, и я, пригревшийся в кресле, не замечаю, как начинаю дремать. Вернее, я даже не знаю, спал я на самом деле или нет. Мне показалось, что не спал, но время куда-то утекло, и очнулся я, когда маленькое холодное солнце уже вовсю заглядывало в окно, а надо мной стоял папа и улыбался.

— Данилка, ты чего это? В школу сегодня ходил? Градусник, что ли, не видел? — интересуется он.

Я смущённо улыбаюсь и объясняю папе, что проспал, ничего не заметил спросонок и помчался, как угорелый. Папа хмыкает и включает чайник. Я вскакиваю, начинаю суетиться, завариваю чай, усаживаю в кресло папу, а он смотрит на меня и благостно улыбается.

В этом году ему исполнилось пятьдесят, седина изрядно побила его волосы, и морщин на лице стало больше, но он по-прежнему полон сил, руки его точны и проворны, а такого ясного ума ещё поискать. Совсем недавно папе в очередной раз предлагали переехать в Москву, сулили место в престижной клинике, но он, как всегда, ответил, что хорошие хирурги нужны и этому городу, и никуда не поехал.

Интересно, а я смогу когда-нибудь стать хотя бы вполовину таким же замечательным хирургом, как он?

— Пап, — я сажусь напротив него и сцепляю в замок пальцы, пытаюсь унять нервозность, — а есть у нас в городе какие-нибудь курсы, где бы обучали оказанию первой помощи? Чтобы школьники, типа меня, туда могли ходить?

Папа ставит чашку на стол и долго смотрит на меня. Глаза у него внимательные и добрые-добрые.

— Есть, — наконец, кивает он, — но я тебя и сам могу всему научить, если ты, конечно, настроен серьёзно.

— Серьёзно, — киваю я.

— Сильно на тебя повлиял этот случай, — вздыхает папа.

Молча киваю. Что тут ещё говорить?

— Только зря ты себя винишь. А ты винишь, я же вижу. Не сам ты на дорогу выскочил, тебя туда толкнули, и мужчина тот навсегда для нас героем останется, потому что, если бы не он, то сейчас не было бы тебя. А ты у нас один…

Сглатываю. Да, я единственный ребёнок, и если бы я умер, родители бы не пережили этого. Мама точно бы не пережила.

— Я не поэтому себя виню, — бормочу я, старательно разглядывая бумаги на столе. — Если бы я только умел помощь оказывать…

— Эх, сынок, сынок… — вздыхает папа. — Бывают такие случаи, когда невозможно помочь. Я видел результаты вскрытия. Смерть наступила моментально. Никто бы не смог его спасти, даже самый замечательный врач. Мы не всесильны, малыш.

Я понимаю это. Я понимаю, что не всесильны. И всё равно хочу! Хочу научиться бороться со смертью, чтобы помочь хоть кому-то. Пусть не моему спасителю, так кому-нибудь другому. Ведь все чьи-то дети, у всех есть семьи, родные, близкие, друзья. И сейчас где-то плачут родители моего спасителя, жена и, возможно, дети. Я не могу исправить это. Не могу. Но может, хоть кому-нибудь в будущем я смогу помочь.

— Я хочу стать врачом, — твёрдо говорю я и поднимаю голову, смотрю на папу.

— Понимаю, — улыбается он, а в глазах у него дрожат слёзы.

— Хочу спасать людей, — продолжаю я и шёпотом заканчиваю: — Только я ещё не решил, каким врачом буду…

Папа протягивает ко мне руки, и я подскакиваю с места, подбегаю к нему, утыкаюсь в его грудь.

— Сынок, — шепчет он, и голос его дрожит, — у тебя ещё много времени, чтобы выбрать, каким врачом ты хочешь стать. Но что бы ты ни выбрал, уверен, ты будешь замечательным врачом. И ты обязательно будешь спасать людей.