Нет, все эти работы нельзя назвать лёгкими, но как-то не так я себе представлял наказания в аду. Где котлы, кипящее масло, накалывание на кол? Где, в конце концов, сами демоны? Неужели ад — это просто тюряга? Тюряга и исправительные работы? А роль демонов исполняют охранники? Вот она — проза загробного мира.

Так, мысль за мыслью, шаг за шагом, мы доходим до ничем не примечательной двери. Ни номера, ни надписи, как и на других. И как охранники сами различают их?

Рыжий охранник стучит в дверь и только после этого открывает её и пропускает меня.

Я вдыхаю, делаю шаг в неизвестность и оказываюсь в кабинете.

Обычный такой кабинет: окно, широкий подоконник которого заставлен папками с бумагами, этими папками забиты все стеллажи и огромный стол, за которым сидит и поблёскивает лысиной крепенький дедок в квадратных очках. Наверное, это большой начальник над местными «демонами». Вон как пристально смотрит. Насквозь видит.

— Владлен, дата смерти 14 февраля 2004 года, — говорит дедок.

Я киваю. Да, Владлен. И да, дата смерти 14 февраля 2004 года. Эта информация написана на бирке, что висит у меня на груди. И это единственное, что там написано.

— Присаживайся, сынок. Поговорим.

Недоумевающий и заинтригованный, я подхожу к столу и устраиваюсь в кресле напротив дедка. «Гордон» — написано на его бейдже.

— Поздравляю тебя, Владлен, своё наказание ты отбыл, — важно говорит он.

— Уже? — непроизвольно вырывается у меня.

— А ты ещё хочешь? — усмехается старик.

— Ну… не то, чтобы хочу… — тяну я. — Но как же котлы? Вилы? И всё такое…

— Котлы, вилы и кое-что покруче у нас имеется в достатке, — кивает Гордон. — Но у каждого — своё наказание. Твоя карма была почти чиста, поэтому и наказания у тебя были такими. Не думай, что у всех так.

— То есть, мне повезло?

— Повезло? — старик поднимает брови. — Нет. Здесь не существует везения или невезения. В этой тюрьме нет случайностей, поблажек и ошибок. Только справедливая мера. И если тебе назначили такую — значит заслужил. И отработал.

Отработал. Я отработал. Ничего, кроме удивления, не ощущаю. Слишком неожиданный конец вышел и совершенно непонятно, а что теперь. Что бывает после отработки?

Старик Гордон смотрит на меня и всё понимает без вопросов.

— Обычно после отбытия наказания у души только один путь, но в редких случаях мы даём душе выбор. И тебе я его предоставляю.

Гордон откидывается на спинку кресла, кладёт руки на подлокотники и приглушённо крякает. А я жду. Что за выбор? И почему мне его дают? Чем заслужил?

— Ну, так вот, — выдержав паузу, говорит старик. — Сейчас ты можешь снять бирку, положить её мне на стол, встать и выйти вон в ту дверь.

Оборачиваюсь в ту сторону, в которую указывает старик, и замечаю там дверь со светящейся табличкой: «Выход».

— Там тебя ждёт новое перерождение, новая жизнь. И могу сразу обнадёжить: так как карма твоя чиста, то жизнь эта будет весьма хорошей. Ты родишься в полной, богатой семье, не будешь знать нужды и притеснения и при минимуме усилий сможешь стать успешным, уважаемым человеком. А можешь остаться здесь и пойти на службу к нам духом смерти.

— Духом смерти? — переспрашиваю я и пытаюсь осмыслить услышанное.

— Ну, это так поэтично называют нас, тюремщиков, а ещё проводников — тех духов, что доставляют сюда души умерших. Это всё от того, что наша работа со смертью связана. Тех духов, что охраняют живых, и тех, что одаривают их, называют духами жизни. Судей же просто судьями зовут. Но все мы духи и ничем принципиально друг от друга не отличаемся. Только выполняемой работой, которую, кстати, тоже можно сменить. Я вот когда-то начинал с простого охранника, а теперь начальник тюрьмы, а прошлый начальник тюрьмы теперь один из судей. Так что это просто звучит устрашающе — «дух смерти». А на самом деле ничего страшного в этом нет.

— Значит, вы тоже были когда-то живым человеком?

— Да, — пожимает старик плечами. — Был. Все мы тут когда-то были живыми. Но выбрали остаться и работать здесь. И я доволен. Считаю это привилегией. Мы ведь и выбор-то предлагаем только тем, кто чист, кто не запятнал свою карму, кто всё отработал. Потому что работа у нас у всех ответственная, и работники нам нужны не просто трудолюбивые, а добросовестные, то есть с доброй совестью, честные, чтоб не злоупотребляли полномочиями.

— А что ждёт тех, кто злоупотребил? — аккуратно спрашиваю я.

— Спрашиваешь: «что»? — усмехается старик Гордон. — Наказание, конечно. А потом пинок под зад и перерождение какой-нибудь мухой.

— Мухой?

— Ну, мухой не мухой — за это я, конечно, не ручаюсь, меру наказания не я определяю. Но что жизнь мёдом не покажется, это точно.

— И много таких, кто злоупотребляет?

— Немного, но хватает, — вздыхает Гордон. — Хоть мы и духи, а всё ж людские, и ничто людское нам не чуждо. В том году с моего ведомства двоих на исправление отправил, ещё четверо перевелись в другие ведомства, и трое — целых трое! — ушли на перерождение. Устали, мол, они. Пожить хотят. И в этом году уже один притаранил своё заявление на перерождение. И говоришь ему: да подожди, мол, не спеши, вся эта служба тебе зачтётся, в следующей жизни дар такой получишь, что прям вах! А он упёрся бараном: жить хочу — и всё. И ведь раньше такого не было. Всё это началось лет тридцать назад, когда верховный судья, который сидел на посту тысячи лет, вдруг взбрыкнул и отправился на перерождение. Вот все за ним и потянулись…

Старик Гордон снова невесело вздыхает и смотрит на меня.

— В общем, кадры уходят, а новые с такой скоростью не появляются. А мне ж не абы кто нужен, мне нужны сильные, здоровые ребята с выдержкой, с характером. Мы ж с наказанием дело имеем, с грешниками. Тут всякое может случиться. Поэтому, когда тебя к нам доставили, для меня луч надежды зажегся. И я прошу тебя чисто по-человечески: давай к нам, а. Ну что тебе в той жизни делать? Ну родишься. Ну хорошая жизнь будет. Так она у тебя и потом хорошая будет. И даже лучше будет. Может, до какого-нибудь дара необычного дослужишься. Соглашайся!

Дух смерти, старик по имени Гордон по-доброму смотрит на меня сквозь толстые стёкла очков, и я понимаю, что соглашусь. Не из-за какого-то непонятного дара, который мне, может, достанется в будущем, не из-за привилегий и статуса, а просто потому, что хочется помочь этому старику. Понравился он мне.

Я чуть улыбаюсь и киваю. И вижу, какой радостью начинает сиять лицо старика.

— Спасибо, сынок, — шепчет он. — Спасибо!

========== 3. Данил ==========

Взбегаю по ступеням и окоченевшими пальцами открываю парадную дверь больницы.

Да, сегодня я через парадный. Можно было бы и через санпропускник, но для этого нужно ещё два корпуса огибать — а это ещё лишние несколько сотен метров, а я и так уже замёрз, как цуцик.

Мороз ударил неожиданно и чертовски сильно. Ещё два дня назад я ходил кататься на Холмы, и погода была просто волшебная, а сегодня резко под сороковник. Мама вчера, глядя, как съёживается в градуснике за окном ртуть, сказала, что такими морозами с нами зима прощается. Да кого там — прощается? Сейчас только середина февраля, а зима у нас ещё целый март длится, а если сильно «повезёт», то и половину апреля отхватит. Так что ничего она не прощается, а просто бесится и лютует.

Вбегаю в тепло и несколько секунд просто стою, тру руки в рукавицах. Потом подхожу к ряду металлических скамеек и потихоньку начинаю раздеваться.

— Данил? Это ты, что ли? — слышу весёлый голос и поднимаю голову.

Передо мной стоит Пётр Васильевич — круглолицый, широкоплечий охранник, который, сколько себя помню, никогда ни на кого не повышал голос и вообще всегда старался помочь посетителям больницы. Вот и сейчас он помогает старушке надеть зимнее пальто.

— Ты чего в такую морозяку нос из дома высунул? Иль у вас занятия в школе не отменили?

— Отменили, — киваю я. — Но я, Пётр Васильевич, дундук. Я прогноза не видел и предупреждение не слышал.