========== 1. Данил ==========
— Оу! Круто! Что это у тебя?
Меня догоняют два пацана: один мой погодка, второй где-то на пару лет старше. Они во все глаза таращатся на «ватрушку», которую я тяну в гору, и это не удивительно. С «ватрушкой» я тут один. Мне её дедушка на день рождения два дня назад подарил. Сказал, что на этой штуке на горнолыжных курортах катаются, а летом и на воде можно. Она, и правда, классная — большая, ярко-зелёная, — но мне было бы сейчас удобнее на обычной ледянке или даже на мешке. Набить снегом и ух с горы! Не люблю, когда на меня пялятся, а ведь пялятся. И вот даже с вопросами пристают. Но не могу же я деда обидеть. Он порадовать меня хотел и сегодня специально на Холмы повёл, чтобы «ватрушку» опробовать. Стоит теперь внизу, смотрит.
— «Ватрушка», — объясняю я пацанам. — Дед на день рождения подарил.
Я их совсем не знаю. Я тут вообще никого не знаю. Сегодня на Холмах ни одного знакомого, а народа — что муравьёв в муравейнике. Денёк-то ведь загляденье: тёплый, солнечный, звенящий. Самое то, чтобы с горок кататься. Кажется, сюда сегодня весь город пришёл: пацаны, девчонки, мамочки с бутузами, здоровые мужики и парочки. Этих парочек так много, что аж странно: с чего это они вдруг повылуплялись тут?
А! Точно! Вспомнил. Сегодня же этот дурацкий праздник — день святого Валентина. Вот все парочки и повылазили. Жмутся теперь друг к дружке, выпендриваются. Смотреть противно.
— Дед на день рождения подарил? — переспрашивают пацаны. — А родаки тогда что отстегнули? Мобилу, небось? — насмешничают они.
Не понимаю их насмешек и честно выпаливаю:
— Мобилу. Sony Ericsson P910.
Лица у них вытягиваются.
— P910? Это что, последняя модель которая? — спрашивает один.
— Смартфон? — уточняет второй. — С камерой, плеером, интернетом, с картой памяти на два гига?
Я киваю. Уже жалею, что заикнулся про подарок.
— Дай позырить! — хором выкрикивают они.
— Я его дома оставил. Зачем он мне на горке-то?
Сказав это, я, наконец, подымаюсь на утоптанную горизонтальную площадку и радуюсь тому, что сейчас сяду и укачусь далеко от этих пацанов. Не нравятся они мне. Их интерес ко мне не нравится, и взгляды не нравятся. Завистливые они. Недобрые.
Специально отхожу подальше от бойкого места в сторонку. Позади небольшой лесок, по левую руку и впереди — укатанный склон холма, по которому скатываются и поднимаются обратно толпы народа, по правую руку — необъезженный спуск и дорога. Хотя видно, что и там уже кто-то рискованный покататься успел, но до дороги не доехал, на мешке, наверное, был.
Вдыхаю морозный воздух, улыбаюсь и устраиваюсь на «ватрушке». Нет, а на ней ничего так. Удобно и мягко. Можно как угодно сесть и даже лечь. Я сажусь, берусь за ручки и пытаюсь ногами протолкнуть «ватрушку» к краю ската, только с непривычки плохо получается. И тут ко мне подлетает один из тех пацанов, тот, что постарше, и орёт:
— Я тебе сейчас помогу!
И толкает меня. Толкает вправо. Туда, где дорога!
И я качусь, цепляюсь мертвой хваткой за ручки «ватрушки» и качусь. Мчусь. Пытаюсь повернуть налево, развернуть «ватрушку» в бок, но не выходит. Она не управляема! У меня не получается!
А скорость всё нарастает, и ограждение всё ближе!
Ближе и ближе…
Мама!
Нужно прыгать. Нужно! Но не…
Бах!
Удар. И я лечу. Лечу вперёд. Через ограду. На дорогу.
И снова удар.
Вижу небо. Оно такое голубое, такое ясное, что кажется: протянешь руку — и достанешь. Небесную голубизну перекрывает мужчина. У него растрёпанные волосы, тёмные перепуганные глаза, лёгкая щетина, узкий подбородок и нос с небольшой горбинкой. Я вижу каждую деталь, но совершенно не слышу его, хотя он что-то говорит. А потом хватает меня и бросает куда-то в сторону. Я снова ударяюсь об ограждение теперь уже лбом, и секундой позже улавливаю удар. Я улавливаю его не зрением, не слухом. Нет. Это больше похоже на вибрацию.
Я поднимаю голову, сдираю с глаз сползшую шапку и вижу в нескольких метрах от меня махину грузовика, а под ним…
Сердце замирает.
Под ним человека. Мужчину. И что-то красное.
Вокруг начинается какая-то суматоха, откуда-то появляются люди, они бегают, суетятся, а я сижу и смотрю на мужчину.
Он спас меня. Он только что меня спас. А сам…
Нет. Нет! Я не верю. Он не мог. Он не ум… Он жив. Пожалуйста. Ну пожалуйста, живи! Умоляю!
Живи!
Я ползу к нему. Я откуда-то знаю, что он ещё жив, но если потеряю его из виду, то конец. Поэтому ползу к нему. Ползу, а вокруг творится странное.
Мне мерещится свечение, что радужным потоком проходит сквозь сугробы, сквозь людей, сквозь меня. Оно вокруг, и оно внутри нас. Сияет подобно россыпи звёзд. А в нём угасает, тускнеет, исчезает. И нить, тонкая нить, что тянется от него к свечению, рвётся. Лопается натянутой струной.
Нет! Ну нет же!
Я тянусь изо всех сил. Тянусь к нему.
Не уходи. Не надо! Останься!
И крохотный свет, что ещё теплится в нём, вздрагивает, тянется в ответ. Тянется ко мне…
А потом меня оттесняют. Меня хватают и тащат куда-то. Загадочное свечение исчезает, и мир звуков наконец-то обрушивается на меня. Гудение машин, крики, шум ветра и перепуганный, дрожащий голос деда:
— Даня… Данечка!..
Дед стискивает меня в объятьях, плачет. А я стою и понимаю: всё кончено. Я не смог. Он спас меня, а я не смог.
И уткнувшись в пальто деда, начинаю реветь.
========== 2. Владлен ==========
— Владлен, — в раскрытую дверь камеры заглядывает знакомый охранник, — на выход.
Охранник — рыжий, усатый детина — почему-то улыбается. Ну, мало ли, что у него случилось. Может, настроение хорошее, зарплату повысили. Хотя, какие тут зарплаты, в этом-то месте?
Я пожимаю плечами в ответ на свои мысли и поднимаюсь с пола. Выйдя из камеры, привычно подставляю руки, но охранник не надевает наручников, а просто приглашающе машет, мол, следуй за мной. И я следую.
Мы медленно идём по длинному, освещённому круглыми лампами коридору, мимо зарешёченных камер, в которых сидят другие души, такие же, как и я.
Да, мы не люди, а души. Мы когда-то жили, а теперь здесь, отбываем наказание в этом странном аду, который так похож на обычную тюрьму.
Странно, я знаю, как выглядит тюрьма там, на Земле, я вполне представляю, что такое земная жизнь, но совершенно не помню конкретно своё прошлое. Всё, что мне от него осталось, это внешность и имя. Это не амнезия, это что-то другое. Как-то я спросил охранника, почему ничего не помню, а он ответил, что это нормально, что земная память остаётся вместе с земным телом, и что так надо.
Надо, так надо. Кто я такой, чтобы спорить с тем, как «надо»?
Выходим из отсека с камерами и привычно блуждаем по лабиринту коридоров закрытых дверей. Сколько я тут ни ходил, ни разу никого не видел. Пустые коридоры, тусклые лампы и закрытые двери. Всё.
И вот в том месте, где прежде всегда сворачивали направо, мы идём прямо.
Что-то изменилось.
Новое наказание?
Вполне возможно.
Хотя само слово «наказание» мало подходит к тому, чем я занимаюсь. Это скорее похоже на исправительные работы.
Ну серьёзно. В первый день меня вывели на улицу, на пустырь, выдали лопату, сказали разрыхлить землю, и я занялся делом. Не знаю, сколько прошло времени. Тут его нет, времени этого. Звёзды, что висели надо мной в ночном небе, не двигались, ничего не менялось, только я махал лопатой, разрыхляя окаменевшую почву. Но когда работа подошла к концу и за мной пришёл охранник, сам для себя я решил, что прошёл один день.
Во второй день меня вывели на тот же пустырь, дали маленькую лопатку и огромный мешок с вишнёвыми косточками и велели посадить их в землю. При этом стояли предрассветные сумерки, и дул сильный ветер, так что, всякий раз открывая мешок, я опасался потерять семена. Охранник пришёл только тогда, когда последняя косточка легла в землю.
На третий день меня привели на то же поле, где семена чудесным образом уже успели дать всходы, показали озеро, которое оказалось в паре сотен метров, и сказали полить все ростки, но при этом ничего не дали: ни ведра, ни черпака, ни даже плошки какой-нибудь. И я зачерпывал воду ладонями, нёс её прохладную, стараясь не расплескать, не упустить ни капли, и жалкими остатками поливал всходы. Не знаю, сколько раз я проделал путь от поля до озера и обратно, но, когда закончил, небо над головой по-прежнему нежно золотилось.
