За что, спросите вы, устроил ты это безобразие, Серёжа? Кто так провинился перед тобой?

Я вам отвечу. Я скажу вам всю правду.

Это была тризна по моей только что народившейся и безвременно погибшей любви.

Устроив «это безобразие», я успокоился сам и постарался «этим безобразием» успокоить своих покровителей, чтобы они не стали мстить той, что убила в моем сердце мою к ней любовь. Они очень безжалостные защитники, мои покровители!

Вот зачем я устроил все это…

Итак, ангелы-хранители и берегини ушли, а союзники уходить не торопились…

Странно, что они вообще заявились на тризну. Обыкновенно они исполняли свои мстительные замыслы без моего ведома и согласия. Они всегда отвечали моим обидчикам и никогда не спрашивали на то моего дозволения…

Союзники не успокаивались довольно долго. Они рвались наказать несмышленую глупышку, которая отвергла мою любовь и разбила мне сердце.

– Она назвала его слишком старым для нее! – возмущались одни.

– Да она сама для него стара! – сокрушались другие.

– 27 лет – и ни разу замужем!

– Она просто дура! – кричали третьи.

– Чтоб у нее чирей на лбу выскочил!

– Мы нашлем на нее проказу!

– Нет, мы пошлем ей жениха, которого она себе воображает, – обещали самые коварные, – и она век будет томиться и мучиться в золотой клетке, пока не иссохнет, зачахнет – и не поумнеет!

Союзники шумели довольно долго. Наконец, обратили внимание на меня.

– Как зовут эту мегеру, Серёжа?

– Да, брат, как имя этой душевной уродины? И есть ли у нее фамилия?

Мой твердый отказ выдать имя девушки вызвал у них приступ дикого хохота, – при этом во многих районах Одесской области вышли из строя электросиловые подстанции и начались перебои с водой. Чтобы успокоить союзников, пришлось согласиться на герпес – легкую простуду, что к утру выскочит у нее на верхней губе, на сорванную на ступне мозоль, да на солнечный неприятный ожог. На том вроде бы и порешили, но тут вдруг самый жестокий и грубый союзник выступил вперед:

– А мне по барабану ваше согласие!

Остальные опешили:

– Но мы же союзники…

– А мне по барабану! Месть – не его дело. Вы что, забыли? Он лишен зависти и мести. Вот в чем состоит наш союз. Месть – это наша прерогатива.

– Но у нас соглашение…

– Да задолбала меня ваша музыка! Никакого консенсуса не будет!

И никто ничего не мог с ним поделать…

Когда мы расставались, старший из союзников пообещал следить за своим не в меру диким соратником, чтобы вовремя предотвратить глупости, на которые тот способен. Но вы же знаете, чего нынче стоят обещания союзников!

Теперь, когда я не испытываю к своей обидчице никаких чувств, чувство вины караулит меня, готовое наброситься при первом же удобном случае и крепко покусать. Господи, если бы только это могло ей помочь! Но… Увы! Дела союзников не в моей власти. Ураган собрать или, наоборот, тучи разогнать – это пожалуйста! Но бодаться с союзниками – извините…

Бедная девушка Настя, даже я не представляю, что с тобой может произойти…

А вдруг обойдется? Кто знает…

Не будем гадать! Лучше пожелаем ей удачи. Она ей пригодится. А если Настёна к тому же найдет камень «куриного бога» – естественный камушек с естественной дырочкой, – то шансы выйти из этой передряги с минимальными потерями у нее многократно возрастут.

Будь мужественной, Настасья! Ищи свой камень, девочка. И впредь будь внимательной в желаниях, чувствах, мыслях, словах и поступках. Спасибо тебе за то, что ты напомнила моему безжалостному сердцу про любовь – хотя бы и таким жестоким способом. Благодарю и желаю удачи!

Вот так я плакал еще вчера. А сегодня – сияю спокойствием как солнечный диск на безоблачном небе. И сердце бьется в такт с волной о морской песок. А память утекает в прошлое, которого не жаль.

Всё это просто сантименты…

Жизнь продолжается, господа присяжные заседатели.

Командовать парадом буду я!

(Одесса – Ильичевск – Старое Бугово, июль 2008 г.)

Лето было душным до умопомрачения. В такое лето могло произойти все, что угодно – даже то, что не могло произойти никогда…

Я не объяснил ей, почему мы заехали в этот городок на краю света – это было мое сугубо личное дело, сказал, как обычно, «надо!» – и она с привычной легкостью согласилась. Легкомыслие и доверчивость, определяющие ее характер, порой пугали меня до неуверенности в завтрашнем дне: точно так же она могла бы послушаться кого угодно, кто кстати оказался бы рядом. Ведь ни о какой взаимности не было и речи. В глупые моменты я спрашивал ее: «Ты любишь меня?» – и она с рассеянной готовностью отвечала: «Конечно!» И в этом «конечно!» яснее ясного проявлялось полное отсутствие какого-либо чувства. Тем более – любви. Ее не было и в помине. Но я не сильно расстраивался по этому поводу: она влекла меня своей молодостью, изящной красотой и безотказностью. По-видимому, я был влюблен – и до такой степени, что совсем наплевал на ее отношение ко мне. То, что она не понимала любви и не жила ею, я объяснял себе ее возрастом и не задавался вопросом, чем же она живет на самом деле. Живет – и живет. Меня это вполне устраивало.

Я увидел нужный мне дом в горчичном тлене перекрестка, распятого на солнцепеке, – беловатую оштукатуренную тысячу лет назад трехэтажку напротив дома уже закрытого на капремонт. Подругу я оставил в прозрачной тени молодой чахлой акации, а сам направился через пустынную в этот жаркий час улицу к подъезду. Пыль выпрыскивала из-под моих башмаков и не торопилась на землю.

Окна лестничных маршей были заколочены фанерой, – я вошел в прохладу и полумрак и чуть не уронил крышку гроба, притаившуюся за дверью. Только верхнее разбитое окно впускало зной и свет на последний лестничный марш, площадку третьего этажа и сверкающий пятнами потолок. Под этим окном сидели на корточках четверо мужчин от семнадцати до семидесяти лет – все в черных горячих костюмах. Лица их были по мрачному темны, как и взгляды, которыми они приветствовали и одновременно ощупывали меня, чужого всем своим видом этой жаре, этой пыли и, как они, по-видимому, решили для себя, этому дому и этажу.

Они, однако, ошибались.

Я кивнул им. Самый молодой попытался преградить мне путь, но старик властным жестом остановил порыв юноши, и тот уселся в прежней позе подпирать обшарпанную веками стену.

Дверь открыла пожилая женщина в заплаканном трауре. Она внимательно оглядела меня, вздохнула облегченно, как бы узнавая, хотя я здесь был впервые, и посторонилась, впуская меня в прихожую.

Однокомнатная квартира. Совмещенный санузел. Здесь с недавнего времени проживал мой друг, молодой здоровенный парень, с которым мы последнее время были связаны не столько приятельскими отношениями, сколько деловым партнерством. Проживал, проживал – да вот вдруг помер. Известие это настигло меня на пути к морю, пляжу и рассеянному образу жизни – стоило подумать прежде, чем пускаться в такой дальний конец – но я заставил себя сделать это.

Ввиду прохлады гроб с телом стоял в ванной комнате. Женщина любезно включила верхний свет, хотя и без того было видно, что покойник мертв. Он занимал половину всего пространства, отпущенного архитекторами для живых утренних процедур, и казалось, был доволен тем, что мешает всякому, кто захочет хотя бы умыть с дороги руки.

Я стоял и смотрел на бывшее живое лицо своего приятеля – настолько БЫВШЕЕ, что уж по этому поводу не могло быть двух мнений – как вдруг что-то неуловимо дрогнуло, и реальность поплыла у меня из-под ног. Я беспомощно оглянулся на стоявшую позади меня в позе скорби женщину, но она отвернулась в этот момент, а через секунду и вовсе вышла, деликатно оставив меня наедине с покойником.

Тогда он СНОВА открыл глаза.

На этот раз я уже был подготовлен и вполне достойно перенес это легкое оживление в лице мертвеца.

Единственно, чем я был по-настоящему обеспокоен, так это чтобы траурная женщина не вернулась вдруг и не застала всего этого безобразия. И тут он подмигнул мне и сел в гробу, сложив по-турецки свои громоздкие в черных брюках ноги, оправил пиджак и галстук и улыбнулся. Он и при жизни отличался озорством, этот приятель. Но на такое…